Следующим был, впрочем, не менее важный пункт о сотрудничестве с гестапо начальника штаба отряда, которым командовал Карпюк. Тут уж я был почти в курсе. Во время наших совместных встреч с комбригом Войцеховским последний несколько раз заводил разговор об истории, которая в общем началась и развивалась под присмотром бригадного командования, в том числе с участием комиссара и особиста бригады. Не погрешив перед истиной, можно кратко заметить, что не агент гестапо был внедрен в ряды партизан, а, наоборот, - партизанский агент внедрен на службу в гестапо. По-видимому, в первые послевоенные годы этот факт не составлял секрета как для КГБ, так и для партийных органов. Но вот прошло время, старые кадры поуходили, кто из жизни вообще, а кто на покой, оставив подписку молчать до гроба. Пришли новые молодые и энергичные, которые в свою очередь принялись за старое дело - разоблачать и искоренять. Примерно в эти годы в Гродно осудили на 15 лет заключения жителя Слонима, который в годы оккупации работал в СД. Об этом все в городе знали, его 20 лет не трогали, потому что рядом или в Минске жили начальники, которые его и заслали в это СД. Но как только прежних начальников не стало, пришли новые, человека "разоблачили" и взяли. Заодно взяли и его приятеля, старейшего белорусского поэта А. Иверса, от которого потребовали свидетельств против арестованного. К чести поэта, он таких сведений не дал, за что был исключен из Союза писателей, изгнан с работы из редакции районной газеты и 15 лет проработал на смолокурне. А у самого, между прочим, вся семья - жена и дети - погибла от рук оккупантов, заплатив за его подпольную антифашистскую деятельность.
Нечто сходное можно сказать и относительно будто бы внедрения Карпюком агента абвера в советскую диверсионную группу, к чему Алексей не имел прямого отношения. Ни к внедрению, ни к группе.
Летом 44-го года, когда еще шла война, недавний партизанский командир Карпюк был вызван в Минск для составления отчета о боевой деятельности своего отряда. Однажды, проходя вместе с товарищем (также недавним партизанским командиром) мимо лагеря немецких военнопленных на Комаровке, он случайно бросил взгляд за проволоку на одного из многих сотен его обитателей, и лицо того показалось ему знакомым. Действительно, это был солагерник по Штутгофу, немец, бывший социал-демократ, который в лагере неплохо относился к советским - угощал табачком. Теперь в форме солдата вермахта он понуро сидел за колючей проволокой советского лагеря. Карпюк коротко рассказал о пленном своему спутнику, и тот заметил, что надо бы об этом сообщить начальству. Сделать сие было несложно, начальство располагалось рядом. Оно и в самом деле отреагировало охотно и оперативно немец был отделен от остальных, впоследствии прошел в Подмосковье курс спецподготовки и осенью того же года в составе диверсионной группы заброшен в Чехословакию. Далее судьба диверсантов сложилась трагически, все они погибли, и подозревали, что их провалил именно этот немец. Теперь, спустя четверть века, вину за его "внедрение" возложили на Карпюка. Поистине доброта наказуема.
В этом последнем случае Карпюк не знал, как защищаться, - нигде ни свидетелей, ни документов. Тут уж ни Омельянович, ни Польша не могли помочь. Он стал мрачным, издерганным, даже подозрительным по отношению к немногим друзьям, перестал ездить в Минск и много писал в различные инстанции, ответа из которых вряд ли получал. Единственный человек, к мнению которого он продолжал прислушиваться, был Борис Клейн.
Как-то я сидел дома, что-то писал, когда в окно постучал Карпюк (квартира была на первом этаже). Я вышел на улицу, и Карпюк спросил: "Борис не звонил?" - "Нет, не звонил. А в чем дело?" - "А в том, что его с утра вызвали в горком и до сих пор нет. Пойдем в парк, там подождем".
Это была скверная новость. Мы молча прошли в парке к старинной, полуразрушенной церкви Коложи, сели под кустом на обмежке. Клейн знал это место и должен был прийти. Мы молча ждали.
Он и в самом деле пришел, может, часа через два. Уже вечерело, Борис устало опустился рядом. "Ну, все пропало. Исключили и меня... Сняли с работы, отнимут кандидатский диплом. Теперь я - ничто..."
Но что случилось? И что причиной тому?
Началось, оказывается, не сейчас - довольно давно, о чем Борис не догадывался и не подозревал даже. При всей его рассудительности и осторожности угодил в неожиданную западню, из которой вряд ли возможно было найти выход.
Кандидатскую диссертацию Клейн защищал в Вильнюсском университете, научным руководителем у него был уважаемый литовский профессор Ш. В то время как раз развернулась борьба с литовским национализмом, и Клейн услышал, что его руководителя уволили с работы и, кажется, собираются исключить из партии. Клейн, возвращаясь из Ленинграда в Гродно, навестил профессора. Оставалось немного времени между поездами, и бывший аспирант хотел утешить своего руководителя, высказать сочувствие. Они неплохо поговорили в тот вечер и, обнявшись, расстались. По дороге в Гродно Клейн все переживал за профессора, думал, как ему помочь. Пожалуй, и профессор, оставшись в своей вильнюсской квартире, не имел злого намерения против гостя, но испугался, что его бывший аспирант подослан белорусским КГБ, записал их разговор и донесет в литовскую безопасность. Неизвестно сколько времени пробыв в тягостных размышлениях, профессор решил опередить белорусского "агента" и сам написал об их крамольной беседе. Литовский КГБ переслал важную информацию в Минск. Минская безопасность отдала соответствующее распоряжение Гродненской. Операция слежки началась.
Следили основательно, не торопясь. Пока доцент Клейн читал студентам историю КПСС, шла систематическая перлюстрация его переписки, запись разговоров с друзьями, родственниками, даже с женой на кухне. Так что относительно разговоров, признался Борис, полная адекватность, никаких натяжек. Особенно в отношении "группы Быкова - Карпюка", а также братской помощи Чехословакии, которую коммунист Клейн где-то назвал оккупацией. Ошеломленный Клейн не знал, как и оправдываться. Его, как и Карпюка, исключили единогласно с многозначительной формулировкой - "за перерождение". Почти автоматически он потерял место доцента и вскоре вынужден будет сдать кандидатский диплом.
"И ты поднимешь руки? Капитулируешь перед этими душегубами? Ты же мне что советовал - дергаться насколько возможно. Так дергайся, пиши! Не спи в шапку!" - сердито отчитывал его Карпюк. Сам он уже немало надергался, правда, пока без ощутимого результата. Теперь будут дергаться вдвоем. Хотя вдвоем им вряд ли позволят, потому что вдвоем - это уже групповщина, за которую полагалась еще более строгая статья.
В тот же день вечером мне кто-то позвонил и тихонько посоветовал держаться подальше от моих двух друзей. Потому как они могут утопить и меня. В это я слабо поверил, но прежнее желание встречаться-общаться померкло. Я оставался один. И порадовался тогда, что в свое время избежал членства в партии, теперь меня исключать неоткуда.
Клейн дергался, писал, хлопотал, подавал апелляции. Прошел все круги Дантова ада. Не знаю, признался ли в чем Борис, но никакое признание не облегчило бы его незавидную судьбу. Синхронно с парторганами и КГБ работали все кафедры, ученые советы, ректораты и ВАКи, которые оперативно лишили его преподавания, диплома кандидата исторических наук. Я чувствовал себя очень неопределенно, рассказывал о гродненских драмах, где только было возможно, - друзьям, знакомым, начальству. Любопытно, как многие относились к моим драматическим повествованиям. Обычно внимательно выслушав, делали недолгую паузу и глубокомысленно изрекали: "Кто его знает? Все-таки там что-то есть. Иначе бы не исключили". Редко кто выражал гнев или хотя бы сочувствие. Как-то обратился к секретарю ЦК по идеологии А. Кузьмину. Тот с привычной озабоченностью выслушал, согласился, что Клейн умный ученый, наверно, хороший человек, и - все. Я понял, что есть силы, властью над которыми секретарь ЦК не обладает. Скорее, они обладают властью над ним.
