Через полчаса падре Жоакин, не совладав с собой, дрожа и чуть не плача, признался Жоану, что отряд капитана Маседо уже поднялся на вершину сьерры и ждет только подхода подкреплений, чтобы начать атаку. Ему, Жоакину, было приказано любым способом отвлечь внимание бандитов. В ту же минуту со стороны равнины загремели первые выстрелы. Кангасейро оказались в кольце. Жоан успел крикнуть своим людям, что надо продержаться до наступления темноты, но бандиты так перепились, что даже не понимали, откуда идет стрельба. Они представляли собой прекрасную мишень ч падали один за другим под прицельным перекрестным огнем гвардейцев. Женщины, голося, метались по улицам. Когда стемнело, в живых оставалось только четверо кангасейро; у Жоана было раздроблено плечо, и он потерял сознание. Положив его на носилки, бандиты стали подниматься в горы. На их счастье, хлынул ливень, и им удалось вырваться из окружения и отсидеться в пещере. Через четыре дня они пришли в Тепидо, и тамошний лекарь, уняв начинавшуюся у Жоана горячку, занялся его раной. Прошло две недели, прежде чем он встал на ноги. Там, в Тепидо, они узнали, что капитан Маседо, отрубив головы у их убитых товарищей и сложив, словно солонину, в бочонок с солью, увез эти трофеи с собой.

Уцелевшие бандиты, не предаваясь долгим размышлениям о своей удаче и о злосчастной судьбе остальных, снова взялись за старое-прятались, сражались, грабили, кочевали с места на место, ежедневно играя со смертью, но у Жоана появилось странное чувство, которое он вряд ли сумел бы определить словами, – уверенность, что вот-вот случится то, чего он ждал с тех пор, как помнил себя.

За поворотом дороги на Канзансан показалась полуразрушенная часовня. Смуглый, очень высокий человек в лиловом одеянии говорил, а полсотни оборванных людей слушали. При виде кангасейро он не прервал своей речи и не взглянул в их сторону. Жоан слушал слова святого и чувствовал, как кружится голова, как пылает мозг. Святой говорил о великом грешнике, который, совершив самые неслыханные злодеяния, какие только есть на свете, раскаялся, уподобился псу смердящему, получил прощение господа и был взят на небеса. Окончив проповедь, человек в лиловом поглядел на пришельцев и, не колеблясь, направился к потупившемуся Жоану. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Жоан Сатана», – пробормотал в ответ разбойник и услышал хрипловатый голос: «Тебе больше подойдет имя Жоана Апостола, спутника Христова».

Через три дня после того, как Галилео Галль отослал в редакцию «Этенсель де ла Револьт» свое письмо о свидании с капуцином Жоаном Евангелистом, в дверь его мансарды постучали. Не составляло труда понять, кто были эти люди, явившиеся к нему. Они попросили его предъявить документы, внимательно изучили протянутый им паспорт и поинтересовались, чем занимается в Салвадоре сеньор Галль. На следующий день шотландец получил уведомление о том, что ему, как «нежелательному иностранцу», надлежит покинуть пределы страны. Старый Ян ван Рихстед начал хлопотать об отмене высылки, а доктор Жозе Баутиста де Са Оливейра написал губернатору Луису Виане письмо, предлагая свое ручательство в благонадежности Галля, но все их усилия ни к чему, не привели, решение властей осталось неизменным, а шотландцу сообщили, что через неделю к берегам Европы отплывает корабль «Марсельеза», на котором ему будет предоставлен бесплатный проезд в третьем классе. Галль сказал друзьям, что изгнание, тюрьма и казнь– вечные спутники революционера и что он ест этот хлеб с детства. Он был уверен, что это дело рук английского, или французского, или испанского консула, но полициям этих трех стран не видать его как своих ушей, ибо он исчезнет с «Марсельезы» в первом же африканском порту или-в крайнем случае-в Лиссабоне. Он не был встревожен и воспринимал все как должное.

И Ян ван Рихстед, и доктор Оливейра помнили его восторженный рассказ о свидании с капуцином, но оба несказанно удивились, когда он сообщил им, что, поскольку из Бразилии его выгоняют, он намерен перед отъездом «сделать жест» по отношению к своим собратьям из Канудоса и устроить манифестацию в их поддержку. Он собирался объяснить баиянским вольнодумцам, что же происходит в Канудосе: «Там внезапно пробился росток революции-все люди передовых взглядов обязаны поддержать его». Как ни старались ван Рихстед с Оливейрой отговорить Галля от этого безумства, он все-таки попытался опубликовать в единственной оппозиционной газете «Жорнал де Нотисиас» свое обращение, и отказ редактора нисколько его не обескуражил. Он уже подумывал о том, как бы отпечатать и разбросать по улицам листовки, когда произошло нечто, заставившее его записать в дневнике: «Наконец-то! Я слишком долго вел тихую жизнь, и мой дух уже начал заплывать жирком!…»

Это случилось вечером, за сутки до его отъезда. В мансарду вошел ван Рихстед с дымящейся трубкой в зубах и сказал Галлю, что его спрашивают двое неизвестных. «Это капанги», – предупредил он. Галль уже знал, что так в Бразилии называют молодчиков, которых сильные мира сего используют для темных дел, и внешность тех, кто явился за ним, вполне соответствовала их профессии. Однако при них не было оружия и держались они вполне почтительно, сообщив, что некто желает видеть сеньора Галля. «Нельзя ли узнать, КТО именно?» – «Нельзя». Заинтересованный, Галль последовал за ними. Они дошли до кафедральной площади, пересекли Верхний город, потом Нижний, потом оказались на окраине. Когда во тьме растворились мощенные брусчаткой улицы-улица Советника Дантаса, улица Португалии, улица Принцесс, когда остались позади рынки святой Варвары и святого Иоанна и спутники Галля свернули на ведущую к Барре дорогу вдоль моря, шотландец спросил себя, не намерены ли власти заменить высылку ударом ножа под лопатку? Однако вскоре в убогой харчевне, освещенной единственной керосиновой лампой, перед ним предстал редактор газеты «Жорнал де Нотисиас» Эпаминондас Гонсалвес, который пожал ему руку и указал на стул. Он сразу взял быка за рога:

– Хотите остаться в Бразилии?

Галилео Галль посмотрел на него и ничего не ответил.

– Вас по-прежнему воодушевляют события в Канудосе? – спросил Гонсалвес.

В комнате, кроме них, никого не было. Снаружи доносилась беседа провожатых Галля и ровный, неумолчный шум прибоя. Лидер Прогрессивной республиканской партии серьезно и хмуро глядел на Галля, постукивая каблуком о каменный пол. На нем был тот же серый костюм, что и в день их первой встречи, но с лица исчезло выражение беззаботного лукавства. Глубокая морщина пересекала лоб Эпаминондаса, старя его юношеское лицо.

– Я не люблю таинственности, – сказал Галль. – Изложите дело.

– Я хочу знать, не согласитесь ли вы отвезти в Канудос оружие для восставших?

Галль помедлил с ответом. Взгляды их скрестились.

– Два дня назад вы не испытывали к ним ни малейшей симпатии, – медленно произнес он. – Вы утверждали, что не уважать чужую собственность и жить в свальном грехе могут лишь животные.

– Таково мнение Прогрессивной республиканской партии. Впрочем, я разделяю его…

– Но… – начал Галль, чуть склонив голову.

– …но враг моего врага-мой друг, – подхватил Эпаминондас Гонсалвес, и дробь, которую он выбивал каблуком, оборвалась. – Баия стала оплотом консерваторов-землевладельцев, все еще мечтающих о монархии, хотя нашей Республике пошел уже девятый год. Если для того, чтобы покончить с диктатурой барона де Каньябравы, нужно помочь бандитам и себастьянистам, я помогу им. Во что бы то ни стало я должен вырвать власть у автономистов, иначе будет поздно. Наш штат с каждым днем становится все беднее и все более отсталым. Если эти люди из Канудоса продержатся еще некоторое время, события примут такой размах, что губернатор Виана с ним не справится и рано или поздно потребуется вмешательство федеральных властей, а как только это произойдет, Баия перестанет быть вотчиной автономистов.

– И в ней воцарятся прогрессивные республиканцы, – пробормотал Галль.

– Царить мы не собираемся, мы демократы до мозга костей, – поправил его Эпаминондас. – Впрочем, вижу, вы меня поняли.