– На станции Мерити сын купил ему газеты, – продолжал свой рассказ виконт, – и Жентил узнал все, что случилось в Рио накануне: по всему городу идут митинги и манифестации, театры и магазины закрыты, флаги и знамена приспущены, балконы затянуты черными полотнищами, толпа громит редакции газет. В довершение всего он читает в «Републике» сенсационное известие: «Винтовки, обнаруженные в редакциях „Газета де Нотисиас“ и „Либердаде“, той же системы и того же калибра, что и те, которыми были вооружены мятежники в Канудосе». Как вы думаете, что делает наш Жентил?

– Что ж мне оставалось делать? – слышит барон голос Жентила де Кастро, поглаживающего седые усы. – Только одно – послать Алейндо Гуанабаре своих секундантов. Дерзость этого господина зашла слишком далеко.

Барон засмеялся. «Он хотел драться на дуэли. Из всего случившегося он понял только, что необходимо проучить столичного Эпаминондаса. И, покуда чернь искала его, чтобы линчевать, он размышлял о секундантах в черном, о шпагах, о том, как драться-„до первой крови“ или „насмерть“. От смеха слезы выступили на глазах у барона, и репортер поглядел на него с недоумением. А он, барон де Каньябрава, в это время возвращался из Калумби в Салвадор; он был поражен разгромом 7-го полка, но думал только о состоянии Эстелы и не мог дождаться того часа, когда врачи с медицинского факультета и из Португальского госпиталя успокоят его, скажут, что это скоро пройдет, что к баронессе опять вернутся и радость, и веселье, и желание жить. Неотвязная тревога за жену так полно владела им, что и переговоры с Эпаминондасом, и известия о всеобщем мстительном воодушевлении, охватившем страну, о прибытии батальонов из других штатов, формировании добровольческих отрядов, благотворительных базарах и лотереях, на которых дамы из общества жертвовали свои драгоценности, чтобы вооружить новые роты, отправлявшиеся на защиту Республики, он помнил смутно, как во сне. Сейчас, снова подумав о том, какой размах приняли события, стянувшие в один тугой узел жестокость, злой умысел и недоразумения, он почувствовал, что голова у него пошла кругом.

– Приехав в Рио, Жентил де Кастро и Афонсо Селсо незамеченными проскользнули в дом своих друзей, неподалеку от вокзала Сан-Франсиско-Шавьер, – продолжал он вспоминать рассказ виконта. – Я тайком отправился туда: меня тоже прятали то там, то тут, чтобы спасти от бродивших по улицам разъяренных толп. Мы обязаны были убедить Жентила, что ему надо как можно скорее бежать из Рио и из Бразилии-это единственное, что ему оставалось.

Барон представил себе, как Жентил де Кастро и виконт де Оуро-Прето, закутанные в плащи, появились на вокзале за несколько секунд до подачи поезда на Петрополис-их должны были спрятать на чьей-то фазенде, пока не будет подготовлен отъезд за границу.

– Но обстоятельства благоприятствовали убийцам. Поезд опоздал на полчаса: его подали не в половине седьмого, а в семь, а наш странный вид наконец привлек враждебное внимание, и весь перрон заполнили манифестанты, которые кричали: «Слава маршалу Флориано!», «Смерть изменникам!» Мы уже поднимались в вагон, когда нас окружили люди с револьверами и ножами. В тот миг, когда поезд тронулся, раздались выстрелы. Все пули попали в Жентила. Не знаю, почему уцелел я.

Барон видит, как румяный старик, раненный в голову и в грудь, поднимает руку, пытаясь осенить себя крестным знамением. Что же плохого в подобной смерти? Он умер, как подобает дворянину. Не так ли?

– Может быть, – ответил ему виконт. – Но от похорон его, я уверен, вы пришли бы в ужас.

По совету властей их решили устроить скрытно. Министр Амаро Кавальканти предупредил родственников, что в связи с уличными беспорядками он не отвечает за безопасность тех, кто примет участие в многолюдной и пышной церемонии. Ни один монархист не явился к выносу, и тело Жентила де Кастро отправилось к месту вечного упокоения на простой двуколке. За нею ехала карета, в которой сидел садовник и двое его племянников. Опасаясь появления якобинцев, они даже не позволили священнику окончить поминание.

Голос репортера снова вывел его из задумчивости:

– Вы, я вижу, сильно огорчены смертью этого человека. Зато вас нисколько не тронули другие смерти, а было их немало-там, в Канудосе.

Барон даже не заметил, когда его гость поднялся на ноги. Скособочившись, наклонившись вперед, он стоял у книжных полок – какая-то ходячая головоломка! – и сквозь очки смотрел на барона. Тому померещилась в его взгляде ярость.

– Легче представить себе гибель одного человека, нежели сотен или тысяч, – пробормотал барон. – Размах придает страданию отвлеченный характер, а отвлеченности не трогают.

– Не трогают тех, кто своими глазами не видел, как гибель настигала десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч людей, – ответил репортер. – Да, Жентил де Кастро кончил жизнь нелепо, но многие и многие в Канудосе были убиты по еще менее веским резонам.

– Сколько же их было? – еле слышно спросил барон, понимая, что никогда этого не узнает, что историки и политики будут увеличивать или уменьшать эту цифру в зависимости от своих взглядов и от той выгоды, которую смогут извлечь из нее. И все-таки он задал этот вопрос.

– Я пытался выяснить, – ответил репортер, вихляющейся походкой приблизившись к собеседнику и снова разваливаясь в кресле. – Точно неизвестно, к сожалению.

– Три тысячи? Пять? – настаивал барон, пытаясь заглянуть ему в глаза.

– От двадцати пяти до тридцати тысяч.

– Это считая больных и раненых?

– Я не имею в виду потери армии-они подсчитаны в сводках. Восемьсот двадцать три человека, в том числе умершие от эпидемий и в результате несчастных случаев.

Наступило молчание. Барон опустил глаза. Он налил себе прохладительного, но, едва пригубив, отставил стакан: у степлившегося питья появился отвратительный привкус.

– В Канудосе никак не могло быть тридцать тысяч. В сертанах нет деревни или городка с таким населением.

– Узнать это очень просто, – сказал репортер. – Генерал Оскар распорядился пересчитать дома, разве вы не знаете? Об этом писали. Домов оказалось пять тысяч семьсот восемьдесят три. Сколько человек в каждом доме? Пять или шесть, самое меньшее. Следовательно, от двадцати пяти до тридцати тысяч жертв.

Они опять помолчали. В тишине слышно было, как звенят москиты.

– В Канудосе не было раненых, – заговорил репортер, – а те, кого принято называть «уцелевшими», те, кого Патриотический комитет во главе с вашим другом Лелисом Пьедадесом расселил по всей стране, жили не в самом Канудосе, а в деревушках по соседству. Из кольца удалось ускользнуть семерым.

– Вы и это знаете? – вскинул глаза барон.

– Я один из них, – ответил репортер и, словно желая предупредить вопрос, торопливо добавил: – Тут важна другая статистика. Тут важно знать, сколько человек погибло в бою, а скольких зарезали.

Он замолчал надолго, потом встряхнул головой, отгоняя москита.

– И это возможно, – продолжал он, судорожно стискивая руки. – Мы можем получить сведения от одного весьма любопытного субъекта. Он принимал участие в экспедиции Морейры Сезара, а потом командовал ротой волонтеров из штата Рио-Гранде-до-Сул. Прапорщик Мараньян.

Барон, уже догадываясь, о чем пойдет речь, неотрывно смотрел на него.

– Вы, должно быть, знаете, что гаучо мастерски обезглавливают своих врагов? Так вот, прапорщик Мараньян и его люди-высокие специалисты в этой области, а сам он – не только мастер, но и энтузиаст этого вида казни. Левой рукой он ухватывает мятежника за нос, закидывает ему голову и вонзает клинок через сонную артерию. Разрез достигает двадцати пяти сантиметров, голова отваливается, как ломоть хлеба.

– Вы хотите напугать меня? – спросил барон.

– Если прапорщик Мараньян скажет нам, сколько людей он с помощниками обезглавил, мы сможем узнать, какое число мятежников пошло в рай, а какое-в преисподнюю, – сказал репортер и чихнул. – Обезглавливание тем и плохо, что душа попадает прямо в ад. Так по крайней мере утверждают.