И снова она до сумерек сушила простыни и без конца перестилала постель. И опять сидела рядом с больным всю ночь. Но утром ему стало лучше, и Йосс, пообещав вернуться к вечеру, ушла. Он не ответил, так как был еще очень слаб.

Вечером кашель стал мокрым, что было очень хорошим признаком, – «хороший» кашель, одним словом. Йосс вспомнила, что Сафнан, выздоравливая, тоже «хорошо» кашляла.

Абберкам много спал, а когда просыпался, Йосс вручала ему бутыль, приспособленную вместо утки, и он отворачивался, чтобы помочиться. «Скромность – хорошее качество для Вождя», – думала она. Йосс была довольна и им, и собой. Она еще годится на что-то и может быть полезной, да еще как!

– Сегодня ночью я здесь не останусь, так что сами следите, чтобы одеяла не сползли. Но утром я вернусь, – строго сказала она, в глубине души очень довольная своей решительностью и непреклонностью.

Вечер был ясным, но холодным, и Йосс ускорила шаги. Войдя в дом, она обнаружила Тикули, свернувшегося клубочком в углу комнаты, где он никогда раньше не спал. Она отнесла его к миске, но пес отказался есть и попытался вернуться в тот же уголок. Йосс стала уговаривать любимца и, видя всю тщетность попыток накормить его, отнесла животное на кровать, но он сполз и упрямо улегся все в том же углу. «Оставь меня в покое, – сказал он, закрыв глаза и уткнувшись черным сухим носом в переднюю лапу. – Уйди, дай мне спокойно умереть».

Йосс легла спать, потому что глаза слипались, а ноги просто не держали. Губу всю ночь бродил по болотам. Утром Тикули, как и вчера, лежал, свернувшись клубочком, на том же самом месте, где никогда раньше не спал. Но он был жив.

– Я должна идти, – извиняющимся тоном сказала Йосс. – Но скоро вернусь, очень скоро. Дождись меня, Тикули.

Он не ответил. Его янтарные, подернутые дымкой глаза смотрели куда-то мимо хозяйки, в неведомую даль. Он ждал, но не Йосс.

Она зло шагала по мосткам с сухими глазами, чувствуя себя до отвращения беспомощной. Абберкаму хуже не стало, правда, заметного улучшения тоже пока не наступило. Она покормила его рисовым отваром, помогла справить нужду и сказала:

– Я не могу остаться. Мой любимец тяжело болен, мне нужно вернуться.

– Любимец, – повторил Абберкам хрипло.

– Лисопес. Мне подарила его дочка.

Какого черта она извиняется и пускается в объяснения? Йосс решительно развернулась и ушла. Дома Тикули лежал все в том же углу. Она пыталась занять себя штопкой, стряпней, попробовала почитать об Экумене, о том мире, который никогда не знал войн, где всегда стояла зима и все люди были гермафродитами. Наконец она решила отнести Абберкаму поесть, но в тот момент, когда Йосс встала с кресла, Тикули тоже поднялся и очень медленно подошел к ней. Она снова села и наклонилась, чтобы взять его на руки, но пес положил острую мордочку на хозяйкину ладонь, тяжело вздохнул и вытянулся у ее ног, опустив голову на лапы. Потом вздохнул еще раз. И все.

Йосс плакала навзрыд, в голос, но недолго. Потом встала и пошла за садовой лопаткой. Вырыв могилку у стены, в солнечном месте, и взяв Тикули на руки, она вдруг испугалась: «Что же я делаю? Ведь он живой!» Но пес был мертв. Просто еще не остыл – пышный рыжий мех все еще хранил тепло. Йосс бережно завернула его в свой голубой шарф и уложила в ямку, ощущая сквозь ткань, как тело холодеет и застывает, словно деревянное. Потом она засыпала могилу землей, а сверху положила камень, отвалившийся от очага. Говорить она ничего не стала, лишь отчетливо представила себе, как где-то в мире ином Тикули бежит по цветущему лугу, устремляется вверх по солнечному лучу и тает в золотистом свете.

Йосс наполнила миску Губу, так и не показавшего носа домой, и снова пошла к Вождю. Стало холодно. Стебли тростника поседели, на лужах поблескивал тонкий ледок.

Абберкам уже сидел и чувствовал себя, судя по всему, лучше, но его еще немного лихорадило. Он хотел есть, и это тоже было добрым знаком. Когда Йосс принесла поднос с едой, он спросил:

– Как ваш любимец? Поправился?

– Нет, – ответила она и отвернулась. Ей пришлось собрать все силы, чтобы выговорить это слово: – Умер.

– Теперь он в руце Владыки, – хриплым звучным голосом сказал Абберкам, и Йосс снова увидела Тикули, бегущего по цветочному лугу, реального, живого, как сам солнечный свет.

– Да. – Она немного помолчала и добавила: – Спасибо.

Губы у нее дрожали, горло перехватило. Перед глазами неотступно маячило видение – небольшой голубой сверток. Ее голубой шарф. Ее… Хватит, надо чем-то себя занять, отвлечься. Йосс разожгла огонь в очаге и бессильно опустилась на лавку, лишь теперь осознав, как безумно она устала.

– До того как стать воином, Камье был простым пастухом, – сказал Абберкам, – а посему получил прозвище Повелитель скотов. И еще прозывался порой Оленьим пастырем, потому что, когда он приходил в дикий лес, все олени сбегались навстречу. И среди их доверчивых стад львы резвились, не трогая ланей. Ибо не было страха меж ними.

Он произнес эти слова так обыкновенно, так буднично, что Йосс не сразу узнала известные с детства строки из «Аркамье».

Она подбросила в огонь еще кусок торфа и снова застыла на краю лавки.

– Расскажите, откуда вы родом, Вождь Абберкам, – попросила она.

– С плантации Геббы.

– Это где-то на востоке?

Он кивнул.

– И как там?

Огонь в очаге стал гаснуть, и потянуло едким острым дымком. В комнату прокрались сумерки. Как тихо вокруг. По ночам здесь всегда стоит такая оглушающая тишина, что в первые месяцы после переезда из города Йосс просыпалась каждую ночь, не в силах привыкнуть к безмолвию, окружавшему со всех сторон.

– И как там? – повторила она почти шепотом. Как у большинства представителей их расы, его зрачки цвета индиго заполняли глаз почти целиком, и теперь, когда Абберкам обернулся, Йосс уловила в полумраке комнаты их отблеск.

– Шестьдесят лет назад, – начал он, – мы жили на плантации все вместе, в одном бараке. Женщины и маленькие дети рубили сахарный тростник и работали на мельнице, а мужчины и мальчики старше восьми лет – на руднике. Некоторых девочек тоже брали в шахту – они нужны были в узких забоях, куда взрослый человек не мог протиснуться. Я был слишком крупным с самого детства, поэтому меня послали на рудник уже в восемь.

– И как там?

– Темно. – Абберкам снова сверкнул глазами. – Оглядываясь назад, я все время поражаюсь, как мы вообще выживали в таких условиях. Воздух в шахте был черен от угольной пыли. Черный воздух, да. Свет наших слабеньких фонарей пробивался сквозь него не дальше чем на пять футов. Большинство забоев были затоплены, и приходилось работать по колено в воде. Однажды в одном из штреков загорелся пласт угля, и забой мгновенно заполнился удушливым дымом. Но мы продолжали там работать, потому что рядом проходила богатая жила. Фильтры и маски, которые нам выдали, помогали мало: мы дышали угарным дымом. Тогда-то я и испортил себе легкие. Это не берлот, а застарелая хворь. Люди умирали от удушья. Умерли все, кто там трудился. Сорока-сорокапятилетние здоровые мужчины. Хозяева шахты выплатили племени деньги за их смерть. Страховку. Премию за труп. Для кого-то из родственников это еще больше усугубило боль утраты.

– И как же вы выкарабкались?

– Моя мать. Она была дочерью деревенского старосты. Она учила меня. Учила религии и свободе.

Йосс вспомнила, что об этом он рассказывал и раньше в своих предвыборных речах. Это был его стандартный миф.

– Как она вас учила?

Абберкам помолчал, потом медленно, словно нехотя, ответил:

– Она учила меня Святому Слову. Она говорила: «Ты и твой брат – настоящие люди, слуги великого Камье, его воины, его львы. Только вы двое. Владыка Камье пришел к нам из Старого Мира, но принял наш мир как свой и, живя среди нас, сроднился с нами душой». Потому она и назвала меня Абберкам, что значит «Язык Владыки», а брата Домеркам – «Рука Владыки». Чтобы говорить лишь правду и сражаться за свободу.

И снова наступила тишина.