Потом он не мог вспомнить подробностей этого сна, но как нахлынула пронзительная радость, он не забыл; он никогда не испытывал ничего подобного ей; таким надежным было обещание неизменности и постоянства, которые она сулила, – словно увиденный на миг свет, который ровно светит все время, – что он ни разу не подумал об этой радости, как о нереальной, хотя испытал ее во сне. Вот только, как бы надежно она ни присутствовала там, он ни разу не смог вновь обрести ее, ни тем, что страстно ждал ее, ни усилием воли. Он мог только вспоминать ее, просыпаясь. Когда ему опять снилась стена – а это иногда случалось – сны были мрачные и ничем определенным не кончались.

Понятие о «тюрьмах» они получили из некоторых эпизодов в «Жизни Одо», которую читали все они, все кто решил заниматься историей. В книге было много непонятных мест, а в Широких Равнинах никто не разбирался в истории настолько, чтобы суметь объяснить их; но к тому времени, как они дошли до периода, проведенного Одо в Форту Дрио, понятие «тюрьма» стало ясно само собой. А когда разъездной учитель истории проезжал через их городок, он подробно объяснил им это – неохотно, как всякий порядочный взрослый, вынужденный объяснять детям нечто непристойное. Да, – сказал он, – тюрьма – это такое место, куда Государство помещает людей, которые не подчиняются его Законам. Но почему же они просто не уходят из этого места? – Не могут, двери заперты. – Как это «заперты»? – Глупый, как в грузовике на ходу, чтобы ты не выпал! – А что же они делают все время в комнате? – Ничего. Там нечего делать. Вы же видели картины, изображающие Одо в тюремной камере в Дрио, верно? Образ вызывающего терпения, склоненная седая голова, стиснутые руки, неподвижность в наползающих тенях. Иногда заключенных приговаривают к работе. – Приговаривают? – Ну, это значит, что судья – человек, которому Законом дана власть – приказывает им выполнять какую-то физическую работу. – Приказывает им? А если им не хочется делать эту работу? – Ну, их заставляют выполнять ее; если они не работают, их бьют. – Дрожь пронизала слушавших детей, одиннадцатилетних, д венадцатилетних; ведь ни одного из них никто ни разу в жизни не ударил, и никто из них ни разу в жизни не видел, чтобы ктонибудь кого-нибудь ударил, кроме случаев, когда это было вызвано непосредственно чисто личной злостью.

Тирин задал вопрос, который пришел в голову всем:

– Значит, много людей стали бы бить одного человека?

– Да.

– У надзирателей было оружие. У заключенных – нет, – сказал учитель. Он говорил с резкостью человека, который вынужден сказать гадость и смущен этим.

Всякое извращение обладает примитивной притягательной силой; это свело Тирина, Шевека и трех других мальчишек. Девочек они в свою компанию больше не допускали, хотя не сумели бы объяснить, почему. Тирин нашел идеальную тюрьму под западным крылом учебного центра. Это было пространство, которого как раз хватало, чтобы в нем мог лежать или сидеть один человек; оно было образовано тремя бетонными стенами фундамента и нижней стороной пола над фундаментом; стены фундамента были частью бетонной формы, пол составлял с ними единое целое, и тяжелая плита из пенокамня полностью отрезала бы его от внешнего мира. Но дверь надо было запереть. После некоторых попыток они обнаружили, что две подпорки, вставленные между противоположной стеной и плитой, запирают дверь с устрашающей бесповоротностью. Никто не сумел бы открыть эту дверь изнутри.

– А как же со светом?

– Никакого света, – сказал Тирин. О таких вещах он говорил авторитетно, потому что его воображение позволяло ему ощутить, что он находится внутри воображаемого. Если он располагал какими-то фактами, он использовал их, но уверенность ему придавали не факты. – В Дрио, в Форту, заключенных оставляли в темноте. Годами.

– Да, но как же воздух? – спросил Шевек. – Эта дверь прилегает плотно, как вакуумное сцепление. В ней нужно сделать дырку.

– Да ведь пенокамень сверлить – это сколько часов уйдет. И кто же станет сидеть в этом ящике столько, чтобы воздух кончился!

Хор добровольцев и претендентов.

Тирин посмотрел на них насмешливым взглядом.

– С ума вы все посходили. Кому охота, чтобы его взаправду заперли в такой дыре? Зачем?

Сделать тюрьму – была его идея, и этого ему было довольно; он не понимал, что некоторым людям воображения недостаточно, они должны войти в камеру, должны попытаться открыть дверь, которая не открывается.

– Я хочу попробовать, как это, – сказал Кадагв, широкогрудый, серьезный, высокомерный двенадцатилетний мальчик.

– Думай головой! – ехидно сказал Тирин, но остальные поддержали Кадагва. Шевек притащил из мастерской дрель, и они провертели в «двери» на уровне носа сквозную двухсантиметровую дыру. Как Тирин и предсказывал, на это ушел почти час.

– Сколько ты хочешь там пробыть, Кад? Час?

– Слушайте, – сказал Кадагв, – если я – заключенный, то я не могу решать. Я не свободен. Это вы должны решить, когда меня выпустить.

– Верно, – сказал Шевек, которому от этой логики стало не по себе.

– Ты там не слишком засиживайся, Кад, я тоже хочу посидеть, – сказал Гибеш, самый младший из них. Заключенный не удостоил его ответом. Он вошел в камеру. Дверь подняли, с грохотом установили на место и заклинили подпорками, причем все четыре тюремщика с энтузиазмом забивали их между дверью и стеной. Потом все столпились у дырки для воздуха, чтобы посмотреть на своего пленника, но ничего не увидели, потому что свет попадал в тюрьму только через это отверстие.

– Смотри, не выдыши у бедного засранца весь воздух!

– Вдуй ему туда немножко воздуха!

– Вперни!

– Сколько мы его продержим?

– Час.

– Три минуты.

– Пять лет!

– До отбоя четыре часа. По-моему, этого хватит.

– Но я тоже хочу там посидеть!

– Ладно, мы тебя там на всю ночь оставим.

– Нет, я имел в виду – завтра.

Через четыре часа они вышибли подпорки и освободили Кадагва. Он вышел, оставаясь таким же хозяином положения, как и когда входил, и сказал, что хочет есть, и что это все ерунда, он почти все время проспал.

– А еще раз ты бы согласился? – с вызовом спросил Тирин.

– А то!

– Нет, теперь моя очередь!

– Да заткнись ты, Гиб. Ну, Кад? Войдешь прямо сейчас туда обратно, не зная, когда мы тебя выпустим?

– А то!

– Без еды?

– Заключенных кормили, – сказал Шевек. – Это-то во всем этом и есть самое нелепое.

Кадагв пожал плечами. У него был вид высокомерного долготерпения, совершенно невыносимый.

– Слушайте, – сказал Шевек двум самым младшим мальчишкам, – сходите на кухню, попросите остатков, да захватите воды – полную бутылку или что-нибудь такое. – Он обернулся к Кадагву. – Мы тебе дадим целый мешок еды, так что можешь сидеть в этой дыре, сколько захочешь.

– Сколько вы захотите, – поправил Кадагв.

– Ладно. Лезь! – Самоуверенность Кадагва пробудила в Тирине жилку сатирического актера. – Ты – заключенный. Ты не имеешь права возражать. Понял? Повернись кругом. Положи руки на голову.

– Зачем?

– Что, передумал?

Кадагв угрюмо повернулся к нему лицом.

– Ты не имеешь права спрашивать, почему. Потому что, если спросишь, мы можем тебя побить, а тебе придется стерпеть это, и никто тебе не поможет. Потому что мы можем тебе напинать по яйцам, а ты не имеешь права дать нам сдачи. Потому что ты не свободен. Ну, как, хочешь довести это дело до конца?

– А то! Стукни меня.

Тирин, Шевек и заключенный стояли лицом друг к другу, – странная замершая группа вокруг фонаря, в темноте, среди тяжелых стен фундамента.

Тирин улыбнулся – дерзко, с наслаждением:

– Ты мне не указывай, что мне делать, спекулянт поганый. Заткнись и лезь в камеру! – И, когда Кадагв повернулся, чтобы выполнить приказание, Тирин выпрямленной рукой толкнул его в спину, так что он с размаху упал. Кадагв резко охнул, то ли он неожиданности, то ли от боли, и сел, держась за палец, ободранный или выбитый о заднюю стенку камеры. Шевек и Тирин молчали. Они стояли неподвижно, с нич его не выражающим лицами, в роли тюремщиков. Теперь уже не они играли эту роль, она сама владела ими. Младшие мальчики вернулись, неся холумовый хлеб, дыню и бутылку воды; они разговаривали между собой, но странное молчание у камеры сразу же охватило и их. Еду и воду просунули в камеру, дверь подняли и заклинили. Кадагв остался один в темноте. Остальные столпились вокруг фонаря. Гибеш прошептал: