В несколько дней всё молодое жидовство, как талый снег, в землю ушло или поверглось в отвратительные лихие болести. Этакой гадости, какую они над собой производили, кажется, никогда и не видала наша сарматская сторона. Одни сплошь до шеи покрывались самыми злокачественными золотушными паршами, каких ни на одной русской собаке до тех пор было не видано; другие сделали себе падучую болезнь; третьи охромели, окривели и осухоручели. Бретонские компрачикосы, надо полагать, даже не знали того, что тут умели делать. В Бердичеве были слухи, будто бы объявился такой доктор, который брал сто рублей за "прецепт", от которого "кишки наружу выходили, а душа в теле сидела". Во многих польских аптеках продавалось какое-то жестокое снадобье под невинным и притом исковерканным названием: "капель с датского корабля". От этих капель человек надолго, чуть ли не на целые полгода, терял владение всеми членами и выдерживал самое тщательное испытание в госпиталях.
О таком же способе рассказывает в одном месте известный знаток солдатской жизни А. Ф. Погосский Секрет этот знали и русские знахарки и обманывали им врачей с блистательным успехом (Прим. автора.)
Всё это покупали и употребляли, предпочитая, кажется, самые ужасные увечья служебной неволе. Только умирать не хотели, чтобы не сокращать чрез то род израилев.
Набор, назначенный вскоре же после решения вопроса, с самого начала пошёл ужасно туго, и вскоре же понадобились самые крутые меры побуждения, чтобы закон, с грехом пополам, был исполнен. Приказано было за каждого недоимочного рекрута брать трёх штрафных. Тут уже стало не до шуток. Сдатчики набирали кое-каких, преимущественно, разумеется, бедняков, за которых стоять было некому. Между этими попадались и здоровенькие, так как у них, видно, не хватало средств, чтобы купить спасительных капель "с датского корабля". Иной, бывало, свёклой ноженьки вымажет или ободранный козий хвостик себе приткнёт, будто кишки из него валятся, но сейчас у него это вытащат и браво - лоб забреют, и служи богу и государю верой и правдой.
Со всеми возмутительными мерами побуждения кое-какие полукалеки, наконец, были забриты и началась новая мука с их устройством к делу. Вдруг сюрпризом начало обнаруживаться, что евреи воевать не могут. Здесь уже ваш Николай Семёнович Мордвинов никакой помощи нам оказать не мог, а военные люди струсили, как бы "не пошёл портеж в армии". Жидки же этого, разумеется, весьма хотели и пробовали привесть в действо хитрость несказанную.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Набрано было евреев в войска и взрослых, и малолеток, которым минуло будто уже двенадцать лет. Взрослых было немного сравнительно с малолетками, зато с ними возни было во сто раз более, чем с малолетками. Маленьких помещали в батальоны военных кантонистов, где наши отцы духовные, по распоряжению отцов-командиров, в одно мановение ока приводили этих ребятишек к познанию истин православной христианской веры и крестили их во славу имени господа Иисуса, а со взрослыми это было гораздо труднее, и потому их оставляли при всём их ветхозаветном заблуждении и размещали в небольшом количестве в команды.
Всё это была, как я вам сказал, самая препоганая калечь, способная наводить одно уныние на фронт. И жалостно, и смешно было на них смотреть, и поневоле думалось:
"Из-за чего и спор был? Стоило ли брать в службу таких козерогов, чтобы ими только фронт поганить?"
Само дело показывало, что надо их убирать куда-нибудь с глаз подальше. В большинстве случаев они и сами этого желали и сразу же, обняв умом своё новое положение, старались попадать в музыкантские школы или в швальни, где нет дела с ружьём. А от ружья пятились хуже, чем чёрт от поповского кропила, и вдруг обнаружили твёрдое намерение от настоящего военного ремесла совсем отбиться.
В этом роде и началась у нас могущественная игра природы, которой вряд ли быть бы выигранною, если бы на помощь государству не пришёл острый гений Семёна Мамашкина. Задумано это было очень серьёзно и, по несчастию, начало практиковаться как раз в той маленькой отдельной части, которою я тогда командовал, имея в своём ведении трёх жидовинов.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Я тогда был в небольшом чине и стоял с ротою в Белой Церкви. (Свой чин полковника Стадников почитал уже большим. Тогда на чины было поскупее нынешнего.) Белая Церковь, как вам известно, это жидовское царство: всё местечко сплошь жидовское. Они тут имеют свою вторую столицу. Первая у них Бердичев, а вторая, более старая и более загаженная, - Белая Церковь. У них это соответствует своего рода Петербургу и Москве. Так это и в жидовских прибаутках сказывается.
Жизнь в Белой Церкви, можно сказать, была и хорошая, и прескверная. Виден палац Браницких и их роскошный парк - Александрия. Река тоже прекрасная и чистая, Рось, которая свежит одним своим приятным названием, не говоря уже об её прозрачных водах. Воды эти текут среди таких берегов, которыми вволю налюбоваться нельзя, а в местечке такая жидовская нечисть, что жить невозможно. Всякий день, бывало, дегтярным мылом с ног до головы моешься, чтобы не покрыться паршами или коростой. Это - одна противность квартирования в жидовских местечках; а другая заключается в том, что как ни вертись, а без жидов тут совсем пропасть бы пришлось, потому что жид сапоги шьёт, жид кастрюли лудит, жид булки печёт, - всё жид, а без него ни "пру", ни "ну". Противное положение!
Офицеров со мною было три человека, да все, как говорят, с бычками. Один из них, всех постарше, был русский, по фамилии Рослов, из солдат, все богу молился и каждое первое число у себя водосвятие правил. Жидов он за людей не считал. Другой был немец, по фамилии Фингершпилер, очень большой чистюля: снаружи все чистился, а изнутри, по собственному его выражению, "сохранял себя в спирту", т. е. был всегда пьян. В редкие минуты просветления, когда Фингершпилер случался без спиртного сохранения, он был очень скор на руку, но, впрочем, службист. Третий же, в чине прапорщика, только что был произведён из фендриков, в которые его сдали тётки, недовольные какими-то его семейными качествами. И он, и его тётки были русские, но за какое-то наказание или, может быть, для важности - судьба дала им иностранные фамилии и притом пресмешные. Из его собственной фамилии солдаты сделали "Полуферт", а тётки его назывались, кажется: одна - мадам Сижу, а другая - мадам Лежу. Ни в одном из этих господ я не имел настоящего помощника на предстоящий мне трудный подвиг, но прапорщик был мне всех вреднее. Полуферт имел отвратительные свойства. Это был аристократически глупый хлыщ и нестерпимый резонёр, а в то же время любил деньги и не страдал разборчивостью в средствах для их приобретения. Он даже занимал деньги у фельдфебеля и не отдавал их ему в срок, но любил делать дамам презенты и сопровождал их стихами своего сочинения. Но что было для меня всего непереноснее в этом человеке - это его ужасная привычка говорить по-французски, тогда как он, несмотря на свою полуфранпузскую фамилию, не знал ни одного слова на этом языке. На день, на два - это смешно, но в долготе дней, на летнем постое, такая штука нервного человека в гроб уложить может. Службою Полуферт занимался мало, а больше всего рисовал родословное дерево с длинными хворостинами, на которых он рассаживал в кружках каких-то перепёлок с коронами на макушках. Это всё были его предки, через которых он имел твёрдое намерение доказать своё прямое родство с какою-то княжескою линиею от Бурбонских блюдолизов. Тут же были и m-me Сижу и m-me Лежу.
