Я даже, знаете, пред владыкою онемел и устами слова не могу выговорить.

“Никак нет, - говорю, - ваше преосвященство: я жизнь провождаю тихую в доме своем”.

-“Ты еще противуречишь? Следуй, - говорят, - за мной!”

Привели меня в небольшой покойчик и из полбюра (не могу уж вам объяснить, что такое называлось полбюро) вынимает бумагу.

“Читай, - говорят, - гласно”.

Я читаю в предстаяии здесь секретаря и соборного протодьякона. Пишет, это вижу по почерку, - коллега мой, отец Маркел, что: “такого-то, - говорит, числа, осеннею порою, в позднее сумеречное -время, проходя мимо окон священника такого-то, - имя мое тут названо, - невзначай заглянул я в узкий створ между двумя нарочито притворенными ставнями его ярко освещенного окна и заметил - сего священника безумно скачущим и пляшущим с неприличными ударениями пятами ног по подряснику”.

“Остановись, - говорят его преосвященство, - на сем пункте и объясни, что ты можешь против этого в оправдание свое ответствовать?”

“Что же, - говорю, - владыко святый, все сие истинно”. “Зачем же это, изволят спрашивать, - ты столь нагло плясал, ударяя пятками?”

“С горя, - говорю, - ваше преосвященство”

“Объяснись!” - изволили приказать.

“Как по недостаточности моего звания, - говорю, - владыко святый, жена моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для доения коровы в хлев, где хранится навоз, то я, содержа на руках свое малое грудное дитя, плачущее по матери и просящее груди, - как груди дать ему не имею и чем его рассеять, не знаю, - то я, не умея настоящих французских танцев, так с сим младенцем плавно по-жидовски прискакую по комнате и пою ему: “тра-та-та, тра -та -та, вышла кошка за кота” или что другое в сем роде невинного содержания, дабы оно было утешно от сего, и в том вся вина моя”.

Владыка задумались и говорят:

“Хорошо, сие непредосудительно, в сих целях как отец невозбранно танцевать можешь, но читай дальше”.

“Другажды, - читаю, пишут отец Маркел, - проходя с дьяконом случайно вечернею порою мимо дома того же священника отца Иоанна, опять видели, как он со всем своим семейством, с женою, племянником и с купно приехавшею к нему на каникулярное время из женской гимназии племянницею, азартно играл в карты, яростно ударяя по столу то кралею, то хлапом, и при сем непозволительно восклицал: “никто больше меня, никто!” Прочитав сие, взглянул я на преосвященного владыку и, не дожидаясь его вопроса, говорю:

“И сие, ваше преосвященство, правда. Точно, - говорю, - однажды, и всего только однажды, играл я по случаю племянницына приезда, но было сие не для ради забавы и празднолюбия, а с философскою целью, в видах указания превосходства Адамова пола пред Евиным полом, а отнюдь не для праздной забавы и утешения”.

“Объяснись, - говорит владыко, - и в этом!”

“Было, - говорю, - сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: “Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь изученною”; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, “что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем”, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул:

“Стой, - говорю, - стой, ни одна не смей больше ни слова говорить! Этого я не могу! Давайте, - говорю, - на том самом спорить, на чем мы все. поровну учены, и увидим, кто из нас совершеннее?. Есть, - говорю, - у нас карты?”

Жена говорит: есть.

“Давай, - говорю, - сюда карты”.

Жена подала карты.

Говорю:

“Сдавай в дураки!”

Сдали. Я и жену и племянницу ученую кряду по три раза дураками и оставил. Довольно, говорю, с вас, но видя, что они и сим еще мало в неправоте своего спора убедились, говорю:

“Сдавай в короли!”

Сдали и в короли. Я вышел королем, сынишку - виноват, ваше преосвященство, сынишку тоже для сего диспута с собою посадил, - его в принцы вывел, а жену в мужики. Вот, говорю, твое место; а племянницу солдатом оставил, - а это, мол, тебе и есть твоя настоящая должность.

“Вот, - говорю, - ваше преосвященство, истинно докладываю я, едино с сею философскою целью в карты играл и нимало себя и мужской пол не уронил”. Владыка рассмеялись. “Ступай, - говорят, - игрун и танцун, на свое место”, а отцу Маркелу с дьяконом нос и утерли… но я сим недоволен…

- Помилуйте, - говорю, -да чего же вам еще?

- Как чего? Ах, нет, Орест Маркович, так нельзя: ведь они вон, и дьякон и отец Маркел, по сие время ходят, и отец Маркел все вздыхает на небо.

- Так что же вам до этого?

- Ах, как вы это располагаете: это они прокриминацию затевают… Нет, пока эти новые права взойдут, тут еще много греха будет!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Встречаю на другой день в березовой рощице отца дьякона; сидит и колесные втулки сверлит.

- Вы, - говорю, - отец дьякон, как поживаете?

- Ничего, -говорит, - Орест Маркович; живем преестественно в своем виде. Я в настоящее время нынче все овцами занимаюсь.

- А! а! скажите, - говорю, - пожалуй, торговать пустились?

- Да-с, овцами, и вот тоже колеса делаю и пчел завел.

- И что же, - говорю, - счастливо вам ведется?

- Да как вам доложить: торгую понемножку. Нельзя: время такое пришло, что одним нынче духовенству ничем заниматься нельзя. Нас ведь, дьяконов-то, слыхали?.. нас скоро уничтожат. У нас тут по соседству поливановский дьякон на шасе постоялый двор снял, - чудесно ему идет, а у меня капиталу нет: пока кой-чем берусь, а впереди никто как бог. В Прошлом году до сорока штук овец было продал, да вот бог этим несчастьем посетил.

- Каким, - говорю, - несчастьем?

- Да как же-с? разве не изволили слышать? ведь мы все просудили с отцом Маркелом.

- Да, да, - говорю, - слышал; рассказывал мне отец Иван.

- Да мы, - говорит, - с ним, с отцом Иваном, тут немного поссорились, и им чрез нас вдобавок того ничего и не было насчет их плясоты, а ведь они вон небось вам не рассказали, что с ними с самими-то от того произошло?

- Нет, мол, не говорил.

- Они ведь у нас к нынешнему времени не от своего дела совсем рассудок потеряли. Как с племянницею они раз насчет бабьего над нами преимущества поспорили, так с тех пор все о направлении умов только и помышляют. Проповеди о посте или о молитве говорить они уже не могут, а все выйдут к аналою, да экспромту о лягушке: “как, говорят, ныне некие глаголемые анатомы в светских книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки”, или “сколь дерзновенно, говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному и электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают о жизни”… а прихожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он негожие речи про припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного; и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как по тетрадке, с пропуском благочинного; а они что ни начнут сочинять, - все опять мимовольно или от лягушки, или - что уже совсем не идуще - от кошкина хвоста пишут и, главное, все понапрасну, потому что говорить им этого ничего никогда не позволят. Вы у них изволили быть?

- Был.

- И непременно за писанием их застали?

- Кажется, - говорю, - он точно что-то писал и спрятал.