Я знаю то, что не достоин

Вещать о всех делах твоих:

Я не поэт, я просто воин,

В моих устах нескладен стих,

Но ты, о мудрый, знаменитый

Царь кухни, мрачных погребов,

Топленым жиром весь облитый,

Единственный герой Бобров!

Не осердися на поэта,

Тебя который воспевал,

И знай - у каждого кадета

Ты тем навек бессмертен стал.

Прочтя стихи сии, потомки,

Бобров, воспомнут о тебе, {*}

Твои дела воспомнут громки

И вспомнят, может быть, о мне.

{* Вариант: Воспомнут, мудрый, о тебе. (Прим. автора.)}

Таков и есть Бобров на его единственном карандашевом портрете, "царь кухни, мрачных погребов", "топленым жиром весь облитый, единственный герой Бобров".

И еще один анекдот.

Бобров ежедневно являлся к директору корпуса Михаилу Степановичу Перскому рапортовать "о благополучии". Рапорты эти, разумеется, чисто формальные, писались всегда на листе обыкновенной бумаги и затем складывались вчетверо и клались Боброву за кокарду треуголки. Бригадир брал шляпу и шел к Перскому, но так как в корпусе всем было до Боброва дело, то он по дороге часто останавливался для каких-нибудь распоряжений, а имея слабость горячиться и пылить, Бобров часто бросал свою шляпу или забывал ее, а потом снова ее брал и шел далее.

Зная такую привычку Боброва, кадеты подшутили над своим "дедушкой" шутку: они переписали "Кулакиаду" на такой самый лист бумаги, на каком у Андрея Петровича писались рапорты по начальству, и, сложив лист тем же форматом, как складывал Бобров свои рапорты, кадеты всунули рылеевское стихотворение в треуголку Боброва, а рапорт о "благополучии" вынули и спрятали.

Бобров не заметил подмена и явился к Перскому, который Андрея Петровича очень уважал, но все-таки был ему начальник и держал свой тон.

Михаил Степанович развернул лист и, увидав стихотворение вместо рапорта, рассмеялся и спросил:

- Что это, Андрей Петрович, - с каких пор вы сделались поэтом?

Бобров не мог понять, в чем дело, но только видел, что что-то неладно.

- Как, что изволите... какой поэт? - спросил он вместо ответа у Перского.

- Да как же: кто пишет стихи, ведь тех называют поэтами. Ну, так и вы поэт, если стали сочинять стихи.

Андрей Петрович совсем сбился с толку.

- Что такое... стихи...

Но он взглянул в бумагу, которую подал в сложенном виде, и увидал в ней действительно какие-то беззаконно неровные строчки.

- Что же это такое?!

- Не знаю, - отвечал Перский и стал вслух читать Андрею Петровичу его рапорт.

Бобров чрезвычайно сконфузился и взволновался до слез, так что Перскии, окончив чтение, должен был его успокоивать.

После этого был найден автор стихотворения - это был кадет Рылеев, на которого добрейший Бобров тут же сгоряча излил все свое негодование, поскольку он был способен к гневу. А Бобров при всем своем бесконечном незлобии был вспыльчив, и "попасть в стихи" ему показалось за ужасную обиду. Он не столько сердился на Рылеева, как вопиял:

- Нет, за что! Я только желаю знать - за что ты меня, разбойник, осрамил!

Рылеев был тронут непредвидимою им горестью всеми любимого старика и просил у Боброва прощения с глубоким раскаянием. Андрей Петрович плакал и всхлипывал, вздрагивая всем своим тучным телом. Он был слезлив, или, по-кадетски говоря, был "плакса" и "слезомойка". Чуть бы что ни случилось в немножко торжественном или в немножко печальном роде, бригадир сейчас же готов был расплакаться.

Корпусные солдаты говорили о нем, что у него "глаза на мокром месте вставлены".

Но как ни была ужасна вся история с "Кулакиадою", Бобров, конечно, все-таки помирился с совершившимся фактом и простил его, но сказал при том Рылееву назидательную речь, что литература вещь дрянная и что занятия ею никого не приводят к счастию.

Собственно же для Рылеева, говорят, будто старик высказал это в такой форме, что она имела соотношение с последнею судьбою покойного поэта, которого добрый Бобров ласкал и особенно любил, как умного и бойкого кадета.

"Последний архимандрит", который не ладил с генералом Муравьевым и однажды заставил его замолчать, был архимандрит Ириней, впоследствии епископ, архиерействовавший в Сибири и перессорившийся там с гражданскими властями, а потом скончавшийся в помрачении рассудка.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание сочинений, т. 2, СПб., 1889, стр. 61-100 (в цикле "Праведники"). Впервые - "Исторический вестник", 1880, Э 1, стр. 112-138. В сокращенном виде перепечатано в "Детском чтении", 1880, Э 4, стр. 11-30, и полностью - в сборнике рассказов Лескова - "Три праведника и один Шерамур", 1880, стр. 82-130, изд. 2-е, СПб., 1886, стр. 81 - 130 (см. сноску на стр. 639).

Непосредственными дополнениями к рассказу являются три статьи Лескова: "Один из трех праведников. (К портрету Андрея Петровича Боброва)" "Исторический вестник", 1885, Э 1, стр. 80-85; "Кадетский монастырь в старости. (К истории "Кадетского монастыря")" - там же, 1885, Э 4, стр. 111-131 (обработанные Лесковым воспоминания старого кадета); "О находке настоящего портрета Боброва. (Письмо в редакцию)". - "Новое время", 1889, 7 апреля, Э 4708, стр. 2. Из этих трех статей в настоящем издании перепечатывается только первая - включенная самим Лесковым в собрание сочинений 1889 года под заглавием: "Прибавление к рассказу о кадетском монастыре".

В тексте "Исторического вестника" рассказ был снабжен следующей сноской: "Задуманные и начатые мною очерки "трех русских праведных" подали мысль одному почтенному престарелому человеку рассказать мне его школьные воспоминания, интересные для характеристики времени, которого они касаются, и очень дорогие для моей коллекции "трех праведников", которую они сразу восполняют до изобилия. Рассказчик желает остаться неназванным, но рассказ его передан мне при весьма известных и заслуживающих уважения лицах. Я тут ничего не добавил, а только записал и привел в порядок".

Рассказ действительно представляет собою обработанную стенограмму воспоминаний бывшего кадета, впоследствии видного общественного деятеля, основателя издательства "Общественная польза" Г. Д. Похитонова (1810-1882). Стенограмма, озаглавленная: "Мои воспоминания о первом кадетском корпусе", хранится ныне в ЦГАЛИ (шифр 36-72). Имя Похитонова Лесков назвал в цит. выше статье "Исторического вестника", 1885, Э 4, стр. 130131. Текст Лескова кое-где распространен (особенно за счет диалогов), кое-где смягчен; иногда переставлены отдельные куски текста Похитонова (например, рассказ об архимандрите идет третьим, а не последним). Некоторые пропуски в тексте Лескова сравнительно со стенограммой вызваны, вероятно, цензурно-политическими соображениями. Так, в начале главы пятой читаем: "огромное стечение народа", а в стенограмме: огромное стечение простого народа" на Исаакиевской площади в день восстания декабристов. В конце главы шестой читаем: "Негодование, выражавшееся на лице государя, не изменилось, но он ничего более не сказал и уехал", а в стенограмме: "Но он не нашелся что ответить..." В конце двадцать первой главы напечатано: "Демидов поскакал жаловаться, и архимандрит от нас выехал", а в стенограмме: "поскакал жаловаться Николаю Павловичу", и некоторые другие. 7 февраля 1884 года Лесков писал редактору "Исторического вестника" С. Н. Шубинскому: "Некоторый важный сановник пожелал продиктовать мне свои воспоминания из царств имп. Николая, а другое властное лицо доверило мне секретные бумаги, с тем, чтобы как одними, так и другими материалами воспользовался "непременно я сам, и обработал бы их собственноручно. Диктант я весь записал с стенографисткою (две тетради)". (Не издано. Гос Публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина.)