Вот с этого – ироничного, с полемическим, так сказать, уклоном, – и появился второй Луначарский. А может, и сотый, тысячный… мы любим, повторю со специальным нажимом, штампы, нам как-то с ними уютнее, привычнее. Даже возвели в ранг бренда. Чем и пользуется, кстати, современная реклама. Так вот Луначарский – да, Федот Федотыч. И кто-то непременно прибавит: Федот да не тот».
А Миронов – между тем, как мы были заняты чтением его (вполне возможно, не бесталанного) опуса – шёл по вечернему городу и злился на себя и на весь белый свет, потому что свет для него в ту минуту был серым. Ему хотелось напиться, надраться, так сказать, но пока он ещё не решил, с кем именно. Пить в одиночестве, рассуждал он не особенно оригинально, есть дело последнее. Однако согласитесь, предусмотрительно – алкоголизмом нынче запуганы не одни творческие работники, – что ни купи – всюду прочтёшь, хоть на пачке с сигаретами, хоть на бутылке: убьёшь себя, родной ты наш, коли не меру употребишь. «Другой вопрос, – рассуждал Миронов по инерции или по привычке, – растиражированное словцо (на пачке или бутылке) также, говорят, способно сотворить психологический срыв в человеке… так что, глаза завязывать?»
Его обогнал паренёк. Миронов с запозданием угадал в нём девчонку, одетую под мальчишку… Она обернулась и сказала:
– Там впереди крутая горка, очень скользкая.
Миронов кивнул.
Девчонка стала спускаться с пригорка, опять оглянулась на угрюмого прохожего и улыбнулась:
– А я с работы иду…
И Миронов вдруг понял, что эта дурочка счастлива. Счастлива тем, что её взяли вот куда-то там на работу, и, значит, она кому-то теперь нужна. И сейчас ей не терпится поделиться этой своей причастностью, своей удачей со всяким встречным, – по её меркам, удачей неописуемой. Потому что наполнена счастьем она, что называется, до краёв…
«А ты вот признайся, – укоризненно выговорил себе Миронов, как бы очнувшись и вынырнув из своего омута переживаний, – признайся уж, – подумал ведь, в первый момент, признайся, подумал же: „Чёрт бы тебя побрал со своими новостями!“ – Ведь так?.. Да, где уж тебе понять её радость. Она-то счастлива, а ты – уже разочарован… Ты уже забыл, что такое счастье».
Заметим от себя: не Бог весть, какое наблюдение. Уж не кокетство ли это перед самим собой?
3.
Миронов решил, наконец, с кем ему расслабиться, и завернул в организацию – к Волохе.
Хотя с Волохой – это всегда риск. Потому как с ним всякий-то раз Ейей попадал если не в историю, то в анекдот точно.
Кое-что он уже разместил в своём «Пособии…»:
«С моим приятелем В. я вечно попадаю в истории… Так что даже стал при встрече с ним мысленно, а то и вслух проговаривать: «Фирма веников не вяжет!» – как бы вместо заклинания: чур меня, чур тебя. Пример? Пожалуйста. Вот давеча…
Что-то он тащил в обеих руках – какие-то тяжеленные пакеты – и вдобавок под мышкой зонт с этакой массивной ручкой-закорючкой, который у него то и дело выскакивал да ещё открыться норовил. Предлагаю: давай помогу. Да ладно, говорит, не тяжело. Ты зонтик лучше возьми. Ну, я взял да и сунул в целлофановый пакет-сумку. У метро расстались. А ближе к эскалатору меня тормозят:
– Пр-рашу в-вас пройти с-со мной.
Я особо никогда и не взбрыкивал, когда ко мне власти обращаются да ещё так вежливо. Даже если и в облике малорослого сержанта. И даже если у самого турникета, через который можно, в сущности, перемахнуть да и дёру дать. Лишь подумал: интере-есно. Мульён раз в любом виде – в смысле, при любом градусе – хаживал в это метро и ничего, сходило. А тут нате вам – просим любезно.
Сержант ввёл меня в небольшое помещеньице, и там, под прикрытием другого – более крупного милиционера – принялся обыскивать.
– Это ч-что? – спросил он, осторожно так переворачивая в ладонях мою целлофановую сумку, накрученную на зонт. – Эт-то зонт? – и сразу, знаете, заметно расслабился и потерял некий, что ли, интерес. И заикаться, кстати, перестал.
– Зонтик, зонтик, – говорю, – конечно, – и про себя уже прибавляю: «Ну не автомат же». И тут же меня осеняет: «Во-от оно чего!»: За террориста приняли. Ну не смешно? А сержант между тем покрылся канапушками (кровь, видимо, вернулась в прежнее русло) и молвит: ну ладно, посиди пока – отдохни уж маленько, коль взяли тебя под белы руки… на всякий случай. Что-то, мол, брагой попахивает от тебя, браток. Приди в себя мал-мал. И на всякий случай я у них там за решёточкой провёл час – не меньше, пока они с другими «террористами» разбирались, в основном тоже поддатыми недотёпами.
И кто ж виноват, по-вашему? По крайней мере, мой собственный зонтик ничьего внимания никогда не привлекал.
А в прошлом месяце получилось чего. Сидим с ним тихо-спокойно за столиком в клубе писателей, не бузим, умно так за жизнь рассуждаем. Так нет, подваливает Марат Ка. Выручайте, говорит: к ним кандидат в депутаты на студию не приехал, эфир горит и денежки тоже. Мы спрашиваем: можно ли там у него добавлять – и щёлкаем себя по кадыкам – по мере, так сказать, угасания разговорной энергии? Он: да сколько угодно, только перелейте в посудину из-под минералки, а то наш режиссёр удавится от зависти. Попёрлись. И лишь по ходу дела выяснилось, что за депутата мы подменили и за какую он платформу баланду травить собирался. Марат нам: «Говорите, что хотите, только платформу не пятнайте». Волоха успел домой позвонить, чтоб жена диктофон включила, так что я после имел возможность послушать. А говорили мы почти час. Ну, у Волохи-то всё нормально, он человек с учёной степенью, а вот я какую чушь порол!.. сразу и не сообразишь, что к чему.
Или такой случай. Буквально накануне наш президент по телику обращается к международному сообществу: мол, уговорите, братцы, моего друга Билли, чтобы он, панымаш, не бомбил Югославию… Тут к Волохе в редакцию является младой вьюнош из Белграда с предложением написать для журнала статью. И натурально прилипает: кресло на колёсиках придвинул вплотную и всё мурлычет, мурлычет – рассказывает содержание будущей статьи. Волоха, по виду, уже изнемог – он человек интеллигентный, корректный и порой чересчур мягкий, дабы решительно обозначить финал переговоров. Впрочем, гость всё же из Сербии, симпатии к которой мы не скрываем.
Я когда вошёл в комнату, мне показалось, что Саша (так звали гостя) несколько не в себе – а проще говоря, не совсем нормальный. И такие, знаете ли, забредают иной раз в распахнутые настежь редакции. И отвязаться от них бывает проблематично. Возьмёт да и хлопнется на пол, пену изо рта пустит, заблажит чего-нибудь. Канителься потом. Вот я и подумал: случай из подобных, – поэтому присел на свободное кресло, осторожно разглядываю визитёра. Нет, однако, рассуждает здраво, только акцент сильный, да и выпивши…
Потом Волоха не выдержал-таки и отлучился – в надежде, очевидно, что белградец растворится в пространстве. Не тут-то было.
Не буду имитировать его акцент, ни к чему.
– Я хочу пригласить вас отметить наше знакомство. А чего, я плачу… или правильно плачу?
Волоха отказался, мотивируя тем, что отмечать, собственно, пока нечего, вот когда будет перед ним статья или рассказ, он прочтёт, оценит.
– Раньше-то какой смысл? К нам наведываются и очень давние наши авторы и то мы никого загодя не обнадёживаем. Смотрим, советуемся, обсуждаем, коллегиально выносим… так сказать.
– Это я понимаю. Это правильно. Послезавтра я приношу вам текст, вы его читаете и сообщаете мне своё мнение. Раньше этого как же, конечно. Как же, я всё прекрасно понимаю. А сейчас я просто предлагаю отметить начало нашей дружбы. Вы русские, я серб. Мы почти братья. Я только прилетел из Белграда, мне очень приятно быть рядом с друзьями.
Он ещё долго говорил с характерным акцентом, прохаживаясь перед нами туда-сюда, наконец, иссяк и деловито спросил:
