Впрочем, любая теория достаточно спорна. Вернёмся к нашему майору. Или, как говорится, к нашим баранам.

– Вот я сроду никого не подводил! – говорит он, майор наш. – А тем более до такой степени… – а он как раз останавливается за спинкой стула провинившегося, гулёны нашего, так что всем ясно, кого он имеет в виду. Гордо этак взирая на всех, даже победоносно взирая – можно сказать. С превосходством победителя взирая… Каково? Все промолчали, наблюдая столь дивную метаморфозу своего коллеги-майора. И не потому, что сказать было нечего, а просто… кислород в голову ударил. И – далее, пребывая, так сказать, в эйфории обличения… Это надо ещё обладать таким даром – чтобы каждый раз и каждый раз невпопад что-нибудь да сказануть эдакое.

И это анекдот? – спросите вы. Нет, конечно. Анекдотом он станет через месячишко-другой, когда наш майор Ч. сам назюзюкается и будет с ужасом неопохмелённого вспоминать свои скоропалительные обличения… а мы ему будем сочувствовать. И радоваться будем, что в нашем полку прибыло. В полку пьющих».

Вышагивая по коридорам учреждения, Миронов в своей голове перемалывал вот что:

– …Волоха любит повторять из Станиславского: ищите в злодее что-нибудь доброе… Чем тебе плох шеф? Разве он чужд добродетели? Организовал студию, взял тебя сотрудником, наградил медалью, посылает в командировки… Ревнив, правда, как жена… А что касается всякой мишуры, что на стенках висит – грамоты, дипломы, вымпелы… всему этому он знает цену лучше всякого… и не забывает, какую роль играют они в нашей общественной жизни… ведь встречают по одёжке… да и начальство судит о твоей активности по тем же дипломам и наградам… Да и потом, сдаётся мне, что он опять подловил Чура на чём-то… и пытается его вывести на чистую воду… за мой счёт, правда…

Четверть часа спустя, осмыслив ситуацию таким вот образом и успокоившись, Ефим Елисеевич зашёл в кабинет, как ни в чём не бывало. Шеф со своим единственным материально ответственным лицом – Чуром – сидели друг против друга за большим столом, накрытым зелёным бархатом.

– Голова болит: забыть боишься кого-нибудь… – пожаловался Заточкин, подняв тяжёлый взгляд на Миронова. – Вот и сидишь со списком каждый день. Будь он неладен, этот юбилей.

– Волоху встретил, – сказал Чур, наклеивая на бутылку водки этикетку с изображением Заточкина. – Обижен на тебя. Что ты не дал ему пригласительный билет.

Заточкин криво усмехнулся.

– Ты чего так этикетку клеишь? Верх ногами!

Чур попытался ногтем поддеть приклеенную бумажку.

– Не тронь теперь! Испортишь. Типография чай не за бесплатно штампует! – Раздражённо вздохнул, подвинул к себе стопку буклетов с золотой цифрой 50 и собственной фотографией. – Иди-ка ты, Чур, займись-ка лучше насущными вопросами.

Чур охотно направился к двери.

– Постой! Ты ничего не хочешь мне сказать?

Изобразив на лице усилие вспоминания, Чур медленно вернулся к столу, глазами как бы спросил у Миронова: в чём дело, мол, не знаешь?

– Что же ты не поделился со мной? – откинувшись на спинку стула, сурово спросил Заточкин. – Куда тебе столько этих плакатов? Сбрендил? Куда ни глянь – всюду на растяжках твоя фамилия с физиономией! Это ж какие деньжищи на ветер!

«Вот оно в чём дело!» – мысленно усмехнулся Миронов и похвалил себя за то, что не повёлся на услышанный случайно разговор об украденной идее.

– Почему на ветер? – Лицо Чура побагровело, точно его макнули в тарелку с кетчупом.

– Ты хочешь сказать, что-то изменилось в мире?

– А что изменилось бы, будь там другая физиономия?

– Ты себя со мной не равняй! Рядом со мной ты бы гляделся намного презентабельнее. Меня знают! А ты кто такой?

– Вот и меня теперь узнали.

– Неужели? Не заметно.

Чур некоторое время молчит, собирается с мыслями, подводит в уме баланс:

– Ладно, чего ж теперь, проехали.

– Это я мог бы сказать «проехали», а не ты. Нет, дорогой, не проехали.

– Да я сам не знал об этом! Ведь как получилось – смех. Я ходил в эту вшивую газетёнку, ходил, ходил – пробивал статейку о саксофонисте этом… падла, как его? И пробил-то нечаянно, можно сказать. Они ж поначалу ни в какую! А у этого саксофониста, оказывается, тесть заведует наружной рекламой. Он и порадел. Даже меня в известность не поставил о своих стараниях. Я ещё подумал тогда: с чего это он про вечер мой творческий расспрашивает? А он, вишь, текст сочинял. Бартер произошёл, понимаешь?

– Я-то понимаю. Я смекалистый. А ты понимаешь? Ты мне оскорбление нанёс!

– Ты мне не веришь, шеф? Я ведь правду говорю. Не знал я, честное слово даю, про этот баш на баш. Не знал я!

– Ври поскладнее. Не знал он! Почесал самолюбие и всё? Личное самолюбие! А студия? Рекламируем студию – значит, рекламируем себя! Ты же личное выше общего нашего дела поставил. Вознёсся! А где плоды? Нету плодов! Нету результатов! Это обидно мне, прежде всего, как руководителю твоему. А со мной, а с нами всеми ты взлетел бы на недосягаемую высоту! А то ишь – завидно мне! А теперь пошёл вон. Чмо!

Когда Чур закрыл за собой дверь, Заточкин повернулся к Миронову:

– Нет, ну ты видел, каков фрукт! Ему с-с-с-с… в глаза – всё божья роса. Уволить его, что ли?

Миронов промолчал.

***

– Отчего так тяжело на душе? – Заточкин смотрит за окно, где тучи грозят непогодой. – Атмосфера, что ли, давит?.. Прямо-таки муторно мне. Боже, как муторно! Только одно важное дело раскрутишь, а уже надо ещё… Где взять на всё здоровье. Нервы ни к чёрту.

Миронов не знает, что сказать, тоже смотрит в окно. Проглядывает солнце, в кабинете становится светлее, уютнее. Но лицо у шефа не разглаживается.

– Всё есть у меня. Абсолютно всё! Так отчего?! – хлопает по столу буклетами. – Стипендия моего имени, школа имени, библиотека имени… Что не так, спрашивается? Почему грустно мне? Почему-у?

Понимая, что бос ведёт свою игру, Миронов пожимает плечами и дожидается более определённого поворота в разговоре. Впрочем, говорит:

– Прорвёмся. Ничего. Надо и это преодолеть.

Заточкин вскидывается, на сей раз без театральности:

– Пардон! Сколько можно?! Я уже напреодолевался за свою жизнь! Не довольно ли?!

Впрочем, тут же никнет:

– Выпить хочешь?

– Н-нет… пожалуй.

– Нет? – Заточкин встаёт, подходит к холодильнику, наливает себе рюмку, выпивает, всасывает прямо с блюдца ломтик лимона. Садится опять за стол, закуривает. Смотрит на свой громадный портрет, писанный маслом: в парадном костюме и при всех регалиях… среди поля ромашек.

Стук в дверь. Заглядывает пожилая дама, за ней видна другая, лет тридцати.

– Можно к вам, Виктор Победитыч.

Заточкин кривит лицо – его отчество Андронович, он уже устал напоминать… но у этой дамы слишком обширные связи – и не все ещё опробованы… Заточкин замечает и молодую женщину… и преображается: будто и не было гложущей тоски-злодойки, и дух наш молод вновь… И начинается игра:

– Да-да, прошу, проходите. Чем обязан столь высокому вниманию обворожительных особ?

– Ну, раз Победитыч взял такой ласковый тон, можно рассчитывать и на шампанское.

– Почему бы и нет, Людмила Петровна, почему бы и нет. – Заточкин достаёт из холодильника шампанское, затем и бокалы на стол выставляет из буфета. – А мы где-то уже встречались, – глядит на молодую полу-незнакомку.

– Об чём и речь, гражданин начальник, об чём и речь! – Людмила Петровна подмигивает Миронову, плавно разворачивается, оглядывая кабинет целиком. – Стоило вам обратить внимание на лучший конферанс сезона, и я тут же привожу к вам этого лучшего конферансье.

– Ах да, в самом деле! Вы не просто бесподобно вели концерт, дорогая…

– Роза Борисовна, – подаёт руку молодая женщина и осматривается.

– … дорогая, Роза Борисовна… Но и пели вы неподражаемо.

– Об чём и речь, Победитыч. Почему столь талантливая певица и столь же талантливая конферансье должна вытаскивать концерты разных бездарей?