Где-то зашумели двери и пронеслись голоса. Алеше жаль было расставаться со своими историческими видениями, и он скорее, скорее еще раз присмотрелся к ним и улыбнулся самому себе. В том, как звонко и уверенно звенели голоса людей, заключалось подтверждение его улыбки.

18

Голоса и неясные силуэты прошли дальше по коридору. Вот голоса глухо повторились в том классе, где горела лампа. Потом они затихли, и вдруг оттуда снова вырвался сноп звуков, - очевидно, открыли двери. Легкие, милые каблучки быстро застучали по коридору. Туманно-светлая щель двери расширилась и в полосе окна за дверью встало счастье. Алеша притих и склонил голову. Нина несмело вошла в класс, ее голос с трудом повиновался ей:

- Алеша, это вы?

Алеша так порывисто бросился к ней, что парта загремела, сдвинулась с места. Алеша взял руку девушки, приложил к губам. Это была первая, настоящая, секретная ласка между ними. Он поцеловал нежную, теплую руку в том месте, где начинаются пальцы. Он близко глянул в глаза девушки. Тыльной стороной другой руки она откинула прядь волос и прошептала:

- Алеша... здравствуйте!

Он потянулся к ней, к ее плечам, к шее, к лицу, но той же рукой, мягкой и горячей ладонью, она прикоснулась к его лбу, и он замер.

- Ничего больше не нужно, Алешенька.

Нина прошептала и оглянулась на дверь, ее рука упала к нему на плечо и там осталась, когда он сильным движением привлек ее к себе. Нина как будто все смотрела на дверь, и он не нашел ее губ, поцеловал в верхнюю часть глаза, почувствовал крепко сложенные волоски ее брови.

Это было счастье, но не такое счастье, какое дается всем людям, а какое-то особенное, неожиданное и незнакомое. В нем много было удивления. Его рука удивилась ускользающему легкому шелку, удивилась собственной смелости. Его душа ощутила существо, у которого и тело, и глаза, и брови, и платье, и неожиданно возникший запах духов, и гордая сдержанность покорни были созданы жизнью для счастья и награды - неужели Алеше?

Его счастье было так великолепно, что в нем не успела проснуться страсть. Он опустился к ее ногам, обнял ее ноги и сказал ей, склонившей к нему таинственно прекрасную голову:

- Нина!

Она положила руки на его плечи:

- Милый... зачем такие рыцарские поклоны?

Алеша радостно прижался к ее колену. Почувствовал, как в смущении дрогнула ее нога, и вскочил. Она быстро отошла к двери и, взявшись за ручку, остановилась:

- Нас ожидают. А знаете что, Алеша? Мы подождем... целоваться, хорошо? Если бы вы знали, как сильно я вас люблю...

19

Лампа горела по-прежнему на окне. За партами сидели свободные лицедеи, а впереди, на том месте, где обыкновенно расхаживают учителя, шло действие. С книжкой в руках подавал текст и исполнял обязанности режиссера инспектор высшего начального училища Константин Николаевич. На его тужурке еще поблескивали старомодные петлицы, только орлы на них были без коронок. У Константина Николаевича лысина до половины головы. Другой учитель, маленький, подвижный, казавшийся очень умным, исполнял роль Хлестакова, а конторщик завода, Лысенко, - Осипа.

Алеша сидел рядом с Ниной, и каждое слово пьесы казалось ему по-новому могущественным и остроумным. Он громко смеялся. И Константин Николаевич оглядывался на него с такой торжествующей улыбкой, как будто это не Гоголь, а он, Константин Николаевич, написал "Ревизора". У окна за длинной партой между двумя учительницами сидела Таня и посматривала на Алешу лукавым взглядом. Капитан спрятался сзади и добросовестно зубрил роль Тяпкина-Ляпкина.

Хлестаков произнес свой монолог. У учителя был тоненький, смешной голосок. Хлестаков выходил у него удачно. Он с хорошей, глуповатой тоской произнес: "Никто не хочет идти". Оглянулся. Один из учителей крикнул:

- А действительно, никто не хочет идти? Где Варавва?

Вараввы не было. Это и раньше все заметили.

- Что же это такое? Так же нельзя репетировать, - сказал обиженно Константин Николаевич. - На прошлой репетиции не было и сейчас нет. Почем нет Вараввы, кто знает?

Все оглянулись на Таню.

- Чего вы на меня, товарищи? Варавву позвал Муха по какому-то важному делу.

- Но нельзя же так, - еще более обиженным голосом произнес режиссер. Мало ли какие важные дела! Мы ставим "Ревизора" первый раз на Костроме, это самое важное дело. А он срывает. Срывает!

Константин Николаевич обеими руками показал на свободную площадку "сцены", на которой в таком обиженном безделье торчал Хлестаков; всем сразу стало видно, что Варавва виноват.

Алеша сказал:

- Если павел не привел - значит, у него действительно важное дело.

- Какое такое у него важное дело? Заседание какое-нибудь?

Константин Николаевич слово "заседание" произнес с презрением. Алексей возмутился:

- Да что вы, Константин Николаевич? Павел - большевик, не забывайте.

- Да господи, большевик!

Константин Николаевич отвернулся и сказал горячо, обращаясь к классной доске:

- Большевик должен быть здесь, если такое культурное дело: "Ревизор"! Вы подумайте: на Костроме "Ревизор"!

Все притихли перед его справедливым гневом.

Но выступил из темного угла Степан Колдунов, руки у него в карманах, на ногах добытые недавно валенки:

- Ты, товарищ, напрасно так говоришь! У тебя тут представление, а у него большевистский совет, может. А ты кричишь! Одной девке хоровод водить, а другой девке за водой ходить!

- Как у нас говорят, в Саратовской, - серьезно, негромко закончил капитан.

Все засмеялись и оглянулись на капитана, но он продолжал добросовестно зубрить роль Тяпкина-Ляпкина. Степан все-таки ответил ему:

- В Саратовской, бывает, дело говорят.

- Да какое дело! Какое дело, - режиссер все больше и больше гневался. Ставить "Ревизора" - это именно за водой ходить, за духовной пищей для народа, понимаете? Вы понимаете, товарищ Колдунов?

В голосе инспектора звучали дрожащие нотки проповедника, но Степан обнаружил полную к ним нечуткость:

- Что ты мне: духовная пища, духовная пища, как будто я не понимаю.

Если твою душу накормить нужно, так это и я могу сделать, а павел большевик, у него, может, революция.

Режиссер спросил зло:

- А кто будет играть?

- А кого он играет такого, сказать бы?

- Кого он играет? Слугу играет.

Степан даже губу вытянул, настолько ответ заинтересовал его:

- Слугу? Денщика, что ли?

Все обернулись к Степану, со смехом. Таня вскрикнула:

- А и в самом деле!

Инспектор высокомерно отвернулся:

- Да не денщика! Какого денщика! Слугу в гостинице!

- В гостинице? Ах ты, черт! Этих я порядков не знаю. Да постой ты, чудак божий! А откуда тебе Павел знает?

- Что знает?

- Да какие там порядки, в гостинице?

- Да написано ж... Вот в книжке... все написано.

- Стой! Дай я гляну.

Режиссер, снисходительно улыбаясь, протянул ему книгу.

Степан ткнул пальцем и полез дальше по строчке:

- Слуга. Это зачем такое?

- Ты дальше. Это обозначено: слуга будет говорить.

- Ага! Обозначено. Ну-ну! Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Правильно. Точь-в-точь, как на самом деле. Хозяин такое может: спроси, дескать, что ему угодно. Угодно, это по-старому, что ли? А ну, дай еще! Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Тоже: приказал! Это они мастера!

- Да ты не галди, а становись на есто.

- Стал.

Сопровождаемый общим вниманием, Степан был поставлен на соответствующее место, и режиссер сказал ему:

- Теперь спрашивай.

- У него?

- У него.

- А хозяин где?

- Да на что тебе хозяин?

Степан хитро осклабился:

- А как же? Посмотреть интересно.

- Не валяй дурака! - крикнул Алеша. - Играй!

Степан весело осмотрелся, топнул валенком, хлопнул в ладоши:

- Играю. Ну, держись!

Хлестаков рассматривал Степана с высокомерной улыбкой опытного актера.