Ко мне приходили ребята. Редко, когда они приходили без бутылки водки в кармане. Эта беспризорная шпана больше пила, чем ела. Как это он придет в коммуну и не похвастается, что он пьет водку. И были такие люди среди них, которые приходили ко мне в 16-17 лет и они уже привыкли пьянствовать. Что с нимиь делать? Вот в нашей советской современной школе есть подобный, хотя и более мелкий, вопрос - курение. Курят ученики 5, 7, 10 классов. Что мы - педагоги делаем? Мы говорим с чисто христианским выражением на лице "нельзя курить", а они курят. Что мы дальше должны делать? Выгонять из школы? Нет. Та же наша христианская душа не позволит выгнать из школы за курение, эта же христианская душа запрещает курить и не может выгнать за курение. И естественный результат - курят, только не открыто при вас, а в уборной, в отхожем месте, т.е. в самых вредных условиях. Что делать? Как бороться? Надо же решить, а мы его решить не можем и делаем вид, что все у нас благополучно. Мы запрещаем курить. Ребята курят, получают полное удовольствие, а мы не видим, мы ничего не знаем, все благополучно. Но это еще курение. Ну, а водка? У меня были ребята, которые привыкли пить водку и которые иногда из отпуска приходили пьяные и потом сидели у меня в кабинете и плакали на моем плече. Что, мне легче от того, что он будет каждый выходной день плакать? Выгонять тоже нельзя. Я, конечно, по секрету от педагогического начальства вынужден был заняться этим вопросом с точки зрения коммунистической этики. Что мне делать? Выгонять? Куда его выгонять? У меня последняя стадия его развития, и я знаю, что если я буду сидеть на этой христианской двурушнической позиции, то он будет у меня жить 5 лет, 5 лет будет пить и будет пьяницей.
- 335
И мы все знаем, товарищи педагоги, что у нас дети живут до 18 лет, потом выходят в жизнь, а в жизни они будут пить водку. Мы считаем это нормальным. Пусть он пьет после 18 лет, я за него не отвечаю. А я не мог так поступить. Потому что главной моей задачей было не образование, а воспитание.
Что я делал. Я пришел к выводу, что я должден был научить их пить водку. Я их приглашал к себе домой, завхоз покупал водку, я ставил на стол закуску, приборы, клал салфетки, ножи, вилки, все очень культурно, я собирал 8-10 человек "отьявленных пьяниц" в 11 часов вечера, когда уже все легли спать, и говорил им: "Строгий секрет, никто не должен знать о нашем пире. Никто". - "Будьте покойны". Они уже перепуганы этой обстановкой. А я говорю: "Буду учит вас пить водку и дам вам следующий совет. Вот три правила: на голодный желудок не пей; второе правило - закусывай. Повторите. И третье правило - знай, когда нужно остановиться, на какой рюмке, чтобы не потерять лицо человекв". Это, говорят, хорошие правила.
"Ну, давай проделаем первое упражнение".
Налили по рюмке. Выпили, закусили. Есть такие, спрашиваю, которые считают, что нужно остановиться на первой? Нет, говорят, таких нет. Выпили по второй, по третьей. Я говорю: "Проверьте себя, вы себя знаете". И вот кое-кто говорит: "Нужно остановиться". Но были такие храбрецы, которые на десятой остановились. "Ну, теперь идите спать!" И все трезвые. Они уважали меня и понимали, что я делаю дело.
А вот наше российское дело: где-нибудь в переулке перевернуть литр, упасть и тут же заснуть у парадного крыльца.
Через неделю, через месяц спрашиваю: "Будете помнить мои правила?" "Спасибо, сердечное вам спасибо, - говорят. - Будем всегда ваши правилам помнить. В голову нам не приходило, что и в этом деле нужна культура и можно чему-нибудь научиться. Когда пойдешь в город и купишь бутылку, нужно ведь ее всю выпить, куда же девать остаток. Закусывать? Где будешь закусывать? И поэтому все так и делается неправильно. Пьешь - и все". И человек 50 за свою жизнь я вот так научил пить водку. У меня не было другого выхода. Я только в этом году стал рассказывать об этом, а то делал это в секрете.
Когда, например, в гости приезжает какой-нибудь капитан Красной Армии, ну, поставишь графинчик, закуску. И он говорит: "Всегда на шестой останавливаюсь. Всю жизнь буду помнить".
Товарищи, я к чему это рассказываю? Если бы я был христианин и захотел бы балансировать, жонглировать этикой, они бы у меня вышли пьяницами и теперь они были бы несчастные люди.
В колонии им. Горького, когда я еще не научился сам, как их исправлять, был у нас Лапоть, замечательная личность, блестящий характер, блестящая натура, а спился. Не научил я его пить. Из-за пустяка спился. Влюбился в красивую девушку, женился, а он сам некрасивый. Какая же гарантия, что такая женщина не будет тебе изменять? А он нарвался на легкомысленную особу. Он человек больших чувств - и запил. И теперь пьет. Я уже его взял в руки, я его отправил в колонию к Калабалину.
И некоторые из горьковской колонии хорошие ребята пьют только потому, что я не справился с этим проклятым грехом, не научил, как его
- 336
привести в культурный вид. Мы все кричали: не пей, не пей, будь как голубь.
Точно так же и с курением. Я не пошел на путь максиума, я покупал табак и папиросы, и они курили в моем присутствии, у меня прикуривали. И именно это позволило мне вести борьбу с курением другими средствами, средствами убеждения, врачебным вмешательством, и наконец, старшие курят на договоре: вы курите, а младшим курить не даете. И уж при этом условии младшим не покурить. Конечно, я мог вызвать врача, своего воспитанника и сказать себе: вызови к себе, посмотри и попугай. И тогда врач вызывал мальчика и говорил: "Что у тебя с легкими делается, ты год проживешь". - "А что такое?" - "Да там один никотин". Я ему не запрещал курить, а доктор его пугал. И процент курящих у меня был невелик, он не превышал 15-20. И очень многие взрослые мальчики-комсомольцы бросали курить именно потому, что я не делал максималистской проблемы.
Что все это доказывает? Прозаичность нашего этического подхода, близость к жизни, то, что по нашим силам, то и есть наша этика, что вы способны сделать. Мы требовать должны, но исключительно посильное требование. Я в особенности считаю, что в нашей коммунистической этике всякое превышение может только калечить. Я помню спор между двумя студентами, моими воспитанниками. Одному из них 19 лет. Вдруг на него нашла такая мизантропия: "А для чего жить, а какая цель?" У вас это тоже, наверное, бывает. Встает вопрос: а для чего жить? А какая цель жизни? И потом такая сентенция: везде материя. Материя, материя и материя. Живем, а потом умрем и сгнием.
Я с ним возился, возился - не за что взять. А тут приехал товарищ и замечательно сказал: "Материя, говоришь?" - "Да". - "Ну что же, с такой же материей и жить можно. Материя хорошая. Никакой другой материи не хочу и духа другого не хочу". И убедил человека. И от всей этики ничего не останется, если говорить высокими выражениями о добре, истине и т.д. Наша этика должна быть этикой прозаической, деловой, сегодняшней, завтрашней, у нас проходят между добром и злом, между правильным и неправильным, выражаясь по-старому, проходят не по тем линиям, как в христианстве.
Какое дело христианской этике до вопросов труда? А у нас труд - это этическая категория. Все обязанны трудиться, а раз обязаны все, - значит, это норма морали.
Но возьмем более сомнительные нормы, например, такие нормы, которыми не могут значиться вхристианстве, например, точность. Мы считаем часто, что у людей должны быть недостатки, и сплошь и рядом считаем, что если человек привык опаздывать, то это небольшой недостаток. Я в коммуне известным образом преследовал любовь, т.е. не хотел, чтобы были ранние браки, считая, что это большое зло, поэтому обрабатывал любовные сюжеты всякими и педагогическими и непедагогическими способами, т.е. говорил: "Брось свою любовь". Так что это было обьектом моего преследования.
И все-таки был случай, когда одна коммунарка назначила коммунару свидание где-то в парке. А я нарвался на эту историю. Сидит она на скамье, я подсел и говорю: "Ждешь кого-то". - "Нет, так сижу". - "Неправда, говорю, - ждешь такого-то и такого-то. Давай ждать вместе".
