Стрельцы большею частью сидели кругами на траве и угощались зеленым вином и медами. Тут же виднелись и бабы "прелестницы". Пир шел горой, с полухмели переходя в полный хмель. Стрелец, бывший когда-то у Стеньки Разина водоливом, царапнул по струнам гуслей и пошел вприсядку, выгаркивая, словно бесноватый:
Ах вы, гусли мои...
Полногрудая баба-кемлянка, быстро схватившись с травы, выпрямилась и топталась на месте, подвизгивая:
Ух любо-любо-лю,
Что плечиком шевелит,
Что икрами семенит,
Молодушку полюблю,
Что бедрами говорит...
И она действительно говорила бедрами и семенила жирными икрами на толстых ногах.
- Любо! Любо! Ай да Маша!
- Наддай еще! С прищипом! С прищипом! - подзадоривал Кирша.
Гусельник "наддал с прищипом", баба привизгивала, словно кликушка:
Ихи-хи! Ихи-хи!
Икихушки - ихи-хи!
Пошла баба в три ноги, в три ноги.
А золовки-колотовки
И кутят, и мутят.
Деверья-те кобелья
По подлавочью лежат,
По-собачью визжат.
А свекровь на печи,
Бытто сука на цепи.
А и свекор на палати,
Бытто кобель на канате.
Ихи-хи! Ихи-хи!
Ихихушки - ихи-хи!
Баба плясала с большим искусством и воодушевлением, хотя самые движения ее не были порывисты, а напротив - плавны до медленности. Зато отдельные части ее тела и мускулы трепетали страстью и истомой. Стоя на месте, как бы с прикипевшими к земле ногами, она плавно поводила и вздергивала плечами в такт захлебывающейся музыке, и при этом полные груди ее дрожали и колотились об рубаху, как бы силясь прорвать ее и выпрыгнуть из пазухи.
- Ах, ячменна!.. - невольно вырвалось было у старенького чернеца, проходившего мимо, совсем не чернецкое восклицание.
- А! На мокрое наступил?.. - засмеялся ему вслед Кирша.
Другая бабенка, подзадоренная первой, сорвалась с места, как ошпаренная кипятком, и, взявшись левой рукой в боки, а правую скорчив коромыслом, засеменила ногами и зачастила визгливым голосом.
У стрельчихи молодой
Собирался коровой:
И Семитка пришел.
И Микитка пришел,
И Захарка пришел,
И Макарка пришел...
А гусельник, став против бабы и вывертывая ногами, защипал на гуслях:
И Овдотьюшка пришла,
И Варварушка пришла,
И Оленушка пришла,
И Хавроньюшка пришла
Поросяток привела...
От другого круга садил вприсядку к этому кругу седобородый казак и гудел как шершень:
Тпррунды, баба, тпррунды, дед,
Ни алтына денег нет!
Откуда-то выскочила третья молодуха и зачастила:
Да-а-арья! Да-а-арья!
Дарья, Маланья,
Степанида, Солмонида,
На улицу выходила,
Корогоды заводила!
Да-а-арья!..
- Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, а я пришел! - раздался вдруг твердый и трезвый голос.
Все оглянулись. У ближайшего куста стоял чернец. Из-под скуфейки его падали на плечи недлинные огненные волосы. Плясуны и плясавицы остановились как вкопанные, так и прикипели на месте. Чернец, позвякивая железами, подошел к кругу.
- Здравствуй, Кирша, - сказал он угрюмо, - хорошо ли дьяволу служить?
- Турвонко! Ты ли это? - изумленно воскликнул Кирша и вскочил на ноги.
- Был Турвонт, а теперь старец Теренька, - отвечал чернец с огненными волосами.
- Турвонко, а и впрямь, братцы, Турвонт! Ай-ай! - закричали многие из стрельцов.
- Что с ним? Посхимился? Вот притча!
Все обступили пришельца, глядели на него, как на выходца с того света.
Бабы боязливо жались, держась в сторонке.
- Хорошо ли дьяволу служите, стрельцы? - повторил свой вопрос огненный чернец, глядя на своих бывших товарищей.
- Гуляем, братец, что ж! Ноне праздник, первый Спас, - как бы оправдывался Кирша пьяноватым голосом. - Спас на дворе, и гуляем.
- Хорошо спасенье...
- Чем дурно? Выпей и ты.
- А святую обитель разорять, коли и это хорошо? - спросил чернец, оглядываясь на монастырь.
- Мы их не разоряем, - оправдывался Кирша. - Вольно ж им великому государю грубить!
- А в чем их грубство?
- Молиться не хотят по новине.
- А! Так это у вас грубство? А сам ты по новине молишься?
Кирша замялся. Он сам чувствовал, что никак не может совладать с этой новиной: как забудется только на "Отче наше" либо на "Богородице", так у него два середние перста-то и топырятся вперед, а большой палец сам книзу гнется... "Тьфу ты лядина!" - так, бывало, и плюнет с досады.
- Да как это ты, Турвонушко, чернецом стал? - спросил он, не отвечая на вопрос рыжего. - И как тебя сюда занесло? Вить ты повез с Москвы в Пустозерск протопопа Аввакума.
- Повез, был грех. А он ноне сам меня, светик, на себе к спасенью везет, - отвечал рыжий.
Стрельцы, видимо, поражены были внушительной наружностью своего прежнего товарища и однокорытника. Вериги заметно звенели на нем, хотя глухо, при каждом движении, словно на цепной собаке. На лице и в особенности в глазах виделось что-то такое новое и страшное, что делало его совершенно другим человеком, человеком не от мира сего, не жильцом на свете.
Пир разрушен был, не пировалось как-то при виде этого выходца из другого мира: необычайная воля, проявляющаяся в человеке в той или иной форме, неотразимо действует на других, покоряет их, заставляя цепенеть их волю и совесть. Всякому кажется, что это он за него сделал, и это сознание свербит на совести, саднит болью и ноет на сердце... "Это он за меня, за всех нас..."
- Послушайте, стрельцы! Слушайте, православные! - начал огненный чернец, окидывая всех своими горячими глазами. - Вас обманом привели сюда. Статочное ли дело, монастырь разорять, да еще какой монастырь! Первый на Руси, которого нет святее во всем Московском государстве. Коли бы вы пошли на Троицу-Сергия, коли бы вас повели на него? А?
Стрельцы молчали, испуганно поглядывая друг на друга.
- Сказывайте: пошли бы?
- Нет, не пошли бы, - робко отвечали некоторые.
- Все это дело Никона, - продолжал чернец, - он смуту чинит во всей земле, он обвел колдовством великого государя. Да ведомо ли государю, что вы здесь добываете святую обитель? (И он указал на церкви, глядевшие из-за стен монастыря: стрельцы испуганно оглянулись на них.) И вы стреляете по крестам! Вы по Богородице ядрами мечете. Али вы бусурмане? Али на вас креста нету?
