- И-и! Хитер су, вор Терешка! - дергал Спиря Исачка за полу, показывая на огненного чернеца.

- А что он? - удивился Исачко.

- Вон приковал себя ко Христу веригами, ну и любо ему со Христом-ту.

- Уж и подлинно, ах!

- "...Стойте же, светы, не покоряйтеся да страха ради никонианска не впадете в напасть, - читал Геронтий. - Иуда апостол был, да сребролюбия ради ко диаволу попал, а сам диавол на небе был, да высокоумия ради во ад угодил, Адам в раю жил, да сластолюбия ради огненным мечом изгнан и пять тысящ пятьсот лет горячу сковороду лизал. Помните сие и стойте, светы: держитесь, крепко держитесь за Христовы ноги да за Богородицыны онучки. Они, светы, не выдадут. Аминь".

Голос Геронтия смолк. Сотни грудей, долго не дышавших от внимания, теперь дохнули ветром.

- Аминь! Аминь! - застонала трапеза.

- Будем стоять! Будем держаться за Христовы ноги да за Богородицыны онучки.

- Добре! Добре! Любо! Умрем за крест, за два перста!

- Потерпим за сугубую аллилуйюшку-матушку! Постраждем!

Голоса смешались словно на базаре. Слышалось - и "за Богородушку", и "за аллилуйюшку", и "персточки-перстики родимы...".

- А за батюшку "аза"! Ох, за света "аза" постоим! - перебил всех голос юродивого.

Многие смотрели на него вопросительно, не зная, о каком "азе" говорит он.

- Не дадим им "аза"! - повторял юродивый.

- Какого аза? - обратились некоторые к архимандриту.

- А в "верую", - отвечал тот. - В "верую во единого Бога" там сказано: "и в Господа нашего Исуса Христа, рожденна не сотворенна"... А никонианцы этот самый "аз"-от и похерили, украли целый "аз"...

- Батюшки! "Аз" украли! Окаянные!

- Так, так, братия, - подтверждал Никанор, - велика зело сила в сем "аз" сокровенна: недаром в букваре говорится "аз ангел ангельский, архангел архангельский..."

- Ай-ай-ай! И они, злодеи, украли его, батюшку?

- Украли, точно злодеи.

Послание Аввакума внесло такую страстность в это черное соборище, что все готовы были сейчас же идти в огонь, на самые страшные муки. Страдания, и притом самые нечеловеческие, стали для этой нафанатизированной толпы высочайшим идеалом, к которому следовало идти неуклонно, мало того - не идти только, а бежать, рваться со всем безумием мрачного ослепления. На Никанора послание это подействовало, как бич на боевого коня и как елей на старые трущиеся в душе раны. Аввакум, мнения которого он трепетал после публичного отречения от двуперстия, Аввакум, ставший центром и светочем борьбы за старые начала, выразителем силы, ей же имя легион и тьмы тем, этот Аввакум шлет ему привет и хвалу, бросает и на него луч своей мрачной славы. Исачко-сотник, необыкновенно впечатлительное и страстное дитя природы, тоже вспыхнул как порох от послания Аввакума.

А тут еще этот огненный Терентьюшко в потрясающих душу веригах, Терентьюшко - бывший стрелец, тюремщик и мучитель Аввакума - какие ужасы он сообщил!

Для большего нравственного и физического истязания Аввакума в Пустозерске, где его засадили в глубокую, сырую и холодную, земляную яму, к нему приковали его сторожа-тюремщика, этого самого стрельца Терентия, с тем расчетом, чтобы тюремщик был всегда при арестанте, а в случае если арестант совратит и его, то чтобы все-таки они оба были на цепи и не могли бежать. Но когда увидели, что Аввакум действительно совратил Терентия и этот тюремщик стал молиться на своего колодника, то Терентьюшку сослали в Обдорск, а к Аввакуму приковали бесноватого... Терентьюшко бежал из Обдорска и стал подвижником, заковал себя в железо.

Когда, наконец, черный собор несколько поуспокоился, Никанор стал держать речь.

- Так будем же, отцы и братия, сидеть крепко, Бог даст, отсидимся. А не отсидимся, ино теперь же, загодя, посхимимся все: как приспеет час итить ко Христу-свету от сего временного жития, так пойдем в путь-от во схимах. Эка радость будет Христу, как придет к Нему наша черная рать, не махонька ратеюшка придет к Нему черных стрельцов...

- А с мирянами, отец, что нам делать, с богомолами? Вишь, их тоже рать не махонька у нас, - заметил отец городничий Протасий. - Ртов-ту немало, а кормить их чем будем? Вон злодеи все наши запасы пожгли на острове: только то и осталось на прокорм, что в стенах.

- Мирянам вольно итить, мы их выпустим из монастыря, - отвечал Никанор.

- А как бы им воинские люди какого дурна не учинили.

- Для чего дурно чинить? Миряне не мы. Да и то сказать: вон немец галанский Каролус Каролусович онома дни сказывал мне, что ему ноне здесь делать нечего стало, и он хочет ехать домой в Архангельской, да с ним и аглицкая немка Амалея Личардовна Прострелова собирается тож к себе в Архангельской. "А у нас-деи, говорит, у иноземных людей, есть проезжии грамоты, так нас-деи, говорит, государевы ратные люди пальцем не тронут". Так с ними вот мы и мирян отпустим, пущай едут кочами на Сумской либо на Кемский посад, либо через Анзерский скитец, кому какая дорога.

- А кто ж их морем перевезет?

- На то вожи есть, а то и стрельцы кочами переволокут кого Христа ради, кого за деньги.

- А то и кемляне перетаскают, что приезжали по твой архимандричий суд, - заметил своим обычным басом отец Геронтий.

- И то дело, коли их кочей злодеи не сожгли.

По-видимому, один Спиря не принимал никакого участия в суждениях собора: он сидел в углу на полу и кормил изо рта своих голубят, которые, трепыхаясь хорошенькими, неуклюжими, еще не обросшими пером крылышками, жадно совали юродивому в рот свои пушистые головки по самую шейку.

Вдруг что-то глухо грякнуло и как бы покатилось по воздуху. То был пушечный выстрел. Исачко и Самко стремглав бросились из трапезы, оставив черную братию в торопливом смятении.

VI. ОЛЕНУШКА В РАЮ

- Кто тут?

- Это я, матушка, Спирька-дурак.

- Все сидишь?

- Сижу, плачу... А все, видно, слезы мои не прокапали еще землю насквозь.

- О-хо-хо! Охте мне!

- Что она, голубица-то чистая?

- Забылась мало.

- Не бредила?

- Ноне нету, милый.

- А тебя спознает?

- Спознавала... А долго металась в огне.

- А как теперь огонь, матушка?

- Кажись, легче, голова взопрела.

- Слава Богу!.. А ты, мать, опочи мало, ты сама ни на что свелась, а я посижу за ней, помолюсь.