Па постаменте, под балдахином, сотканным из коллизий, поллюций и фелляций возлежал Папа, так сытый тигр, лениво облизывая подушечки лап, располагается под двухобхватным кедром или усталый истрепанный выброшенный хозяевами веник валяется на куче собранного им мусора. Три его отполированных до зеркальной чистоты, гладкости и подлости енга возвышались над мошонкой, в которой обитали, обретались и колыхались четыре яичка. Его задница, состоящая, солежащая и сосидящая из четырёх ягодиц, открывала в своих промежутках три выпирающих геморройных ануса, блестящих от слюны, губ и слизи, сочащейся из его внутренностей. К Папе, гуськом, рядком и ладком тянулась очередь из паханов и администраторов тюрьмы. Каждый из них прикладывался сперва попеременно то к ягодицам, то к анусам Папы, затем то к яичкам, то к головкам удов Папы и, как апофеоз анализаторства, лингопочитательства и ненавистничества, в циклопическую волосатую бородавку с мигающим, подмигивающим и смаргивающим глазом, что росла, гнездилась и царствовала в промежности Папы.
Визитёры, парламентёры и зеваки с плеваками и сморкаками, приобщившись лобзанию Папы, вставали на зарезервированное, зафрахтованное и откупленное место, готовясь слушать папины наставления, установления и декларации.
Счастье и ужас не могли вынести этого зрелища и бросили его. Наслаждение с восторгом и трепетом уносили свои ноги прочь из этого паскудного места. И лишь твоё тело, не поддаваясь всеобщему чувственному ажиотажу, впитывало каждую деталь, винтик и гаечку, составлявшие картину, офорт и линогравюру папской аудиенции.
Как только, сразу и мгновенно после того, как последний из последних занял, одолжил и взял в прокат не представляющее ни для кого ценности место, головки удов Папы начали мерно, мирно и планомерно раскачиваться, как раскачивается морская капуста, увлекаемая переменным течением или уравновешенная на одной точке скала, готовая рухнуть, но не падающая, поддерживаемая законами симметрии и восходящими воздушными потоками, вводя, заводя в заводи, бочаги и омуты и погружая присутствовавших в гипнотический, симпатический и парасимпатический трансы. Паханы с растроёнными ногтями и синими шеями, рабы своих, чужих и начальственных кабинетов, с сухими, мощными и третьими руками, прозябатели культов с глазами серого, желтого и зеленого цветов, лекари-калекари, с газырями из скальпелей, все они, в едином порыве, отрыве и обрыве всяких личностных связей, жил и поджилок, закачались в такт, контрапункт и терцию с камертонами пенисов Папы. И тогда Папа заговорил.
– Слуги, рабы, повелители и наставники мои! Совестью будучи вашей подкупной, завистью будучи вашей звенящей, тоской будучи вашей слепящей и топью будучи вас выпирающей, скажу вам слова, фразы, обороты и ворота разящие вас в бездушие ваше, пригрезившиеся вам в безмыслии вашем, занозящие вас в бесконечности вашей и облапящие вас в бестелесности вашей! И станете вы рупорами моими, и понесете вы мегафоны мои, и речёте через уста свои устами моими, и не примете возражений, как не приемлют их уши мои.
Сказано мной: что снизу, то снизу быть должно, а что сверху, так сверху и останется. То, что снизу – равно себе и только себе. То, что сверху – вбирает в себя нижнее без робости. То, что снизу – авторитет имеет лишь наверху. То, что наверху – авторитет имеет в себе самом, а подчинение во мне! То, что снизу должно поддерживать то, что наверху. То, что сверху обязано опираться на то, что внизу!
Если сбоку кто-то стоящий сверху опирается на то, что снизу – неправильно это, и быть должно наоборот. Если там где ты, то, что сверху опирается на то, что снизу – это правильно и наоборот быть не должно. Но должно сказать то тем, кто сбоку. Но слушать тех, кто сбоку не должно!
Если то, что снизу, довольно – подними его. Но оставь внизу. Если то, что снизу недовольно, опусти его. Но не уничтожай. Если то, что снизу хулит тебя за спиной твоей, а пред ликом твоим выражает довольство – оставь его как есть. Но если то, что снизу не выказывает ни довольства, ни недовольства, ни хулы, ни похвалы – отправляйте его ко мне, ибо то не снизу и не сверху, не сбоку и не посредине и власть над ним только моя.
Если же то, что сверху ослушается повелений сих, то пусть само оно уйдет вниз и забудет о возврате!
С этими словами Папа встал, и члены его прекратили безостановочное, безоговорочное и безобразное качание. Администрация тюрьмы и паханы, нестройными толпами, ненастроенными группами и скученными ватагами, непомнящие, невидящие и не чувствующие под собой ног, сапог и ботинок, покинули тронный зал, а вертухаи, раскачав тебя, кинули вниз рыбкой, ласточкой и солдатиком.
Ты, приземлившись на колени, предстал пред Папой, облаченным в долгополый, до пола, постамента и позумента фрак с рыцарскими погонами, пажескими аксельбантами и орденскими бантами.
– Вот ты какой, смутьян, бунтовщик, баламут и балабол Содом Капустин! Отчего ты не трепещешь, дрожишь, робеешь и не ходишь ходуном перед Папой? Отчего ты недвижим, как овечий хвост, осиновый лист, удирающий трус и морской прибой? Или не чуешь ты за собой вины, прегрешения, греха и проступка?
Тебе недосуг было отвергать, опровергать и что-то доказывать Папе, а твоему телу и подавно, и ты стоял перед ним непосредственно, не шевелясь и не выказывая требуемого этикетом, ответом и промискуитетом уважения, как стоит ожидающий повешения смертник, не совершавший ничего, за что бы он мог подвергнуться такой участи или как стоят менгиры, наполовину ушедшие в почву, которые не поколеблют ни ветер, ни ураган, ни лопата грабителя гробниц. Разъярившись, разойдясь в разные стороны и размочалив свои траурные одежды, Папа привычно начал раскачивать головой, торсом и членами перед твоим лицом, носом и губами. Но гипнотические колыхания не возымели на тебя действия, как не получается у истощенного хамелеона добросить свой язык до оказавшейся поблизости вкусной мухи, как не выходит паста из порожнего тюбика, как бы не жал его измученный кариесом пациент.
– Ты не такой Содом Капустин, каким должен быть, стать, являться и повиноваться Содом Капустин. Но властью моей ты переродишься, перевернешься, перекувырнешься и перестанешь быть таким, каким быть не должен!
