Полину внезапно осенило:

– Лиманская, к чему снятся пуговицы?

– Понятия не имею. А что?

– Ты можешь искупить свою вину.

– Придумать новый сюжет? – тяжело вздохнула та.

– Нет. Ухаживать за улитками, пока меня не будет. Я уезжаю в творческую командировку.

– Терпеть не могу этих склизких тварей. Ну, почему ты такая странная? У всех людей кошки, собаки, хомячки, наконец. А ты? Улитки.

– Так посмотришь?

В трубке помолчали.

– А тогда мир?

– Не знаю, – честно призналась Полина. – А хомячков сама разводи.

Потом был долгий перелет до Новосибирска и, наконец, пригородный поезд, который через четыре часа должен был остановиться на станции Чулымская. Попутчица ей попалась разговорчивая, даже слишком. Дамой она была весьма экзотической. Женщина-гусеница, называла таких Полина. На ней была розовая футболка с изображением кошки, которую растянули до размеров монстра арбузные груди (как метко заметили однажды классики). Ольга (а соседка представилась именно так), видимо, совсем не смущалась бесконечными складками, свисающими по бокам узкой джинсовой юбки. И себе, судя по всему, очень нравилась. Она без предупреждения перешла на ты, и, не задумываясь о том, интересно ли это Полине, стала излагать свои политические и житейские взгляды. Причем меры по восстановлению справедливости она предлагала самые радикальные. Сбросить бомбы на внешних врагов и поделить все нажитое олигархами внутренними было, по ее мнению, самым правильным решением. Дальше Полина узнала все о многочисленном семействе гусеницы. Был муж – тракторист, которого она не однажды гоняла с соседкиного огорода. Но он был ею прощен, поскольку, как известно, все они кобели. А «хрен на хрен менять – только время терять». И потом соседке тоже досталась по первое число. И эта гадина, к которой «и конный и пеший», ходила на работу с синяком. «Зеть» достался дочери безрукий, гвоздя не вобьет. Все книжки читает. Сын, чудесный работящий мальчик, «попал как кур в ощип» к гадюке, у которой «зубы-губы», но Ольгу не покидала уверенность, что она «костьми ляжет», а жизни им не даст. Стараясь не втягиваться в энергетический маятник, Полина все же с изумлением смотрела на женщину. «Да, – вспомнилась Полине статья Ленина о Герцене, которую заставляли читать на филологическом факультете. – «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Полина всегда представляла себе «народ» смутно, но все же ей романтически казалось, что прогресс изменил не только техническую сторону жизни. В какой-то момент ей даже подумалось, что такая Ольга не может быть реальной. Вдруг ее как будто накрыло прохладной волной. Лицо Ольги изменилось. Это была она же, но бесконечно лучше. С сияющими глазами, в которых светился ум. Она улыбалась. И было это так знакомо. И что-то должна была Полина сейчас вспомнить. Но Ольга напротив задвигалась, зашумела, зашуршала пакетами, и видение исчезло, оставив после себя странное, щемящее чувство потери. Полина тяжело вздохнула и демонстративно опустила глаза в книгу Замятина, раскрытую у нее на коленях: «Я думал: как могло случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила – тратилась совершенно зря. Просто смешно: всякий писал – о чем ему вздумается».

Ольга между тем достала курицу из замасленной бумаги и, оторвав довольно крупную ногу, протянула ее Полине.

– Ешь.

– Нет. Спасибо. Я завтракала.

– Завтракала? – изумилась та. – А сейчас уж обедать пора. Ты болеешь что ли? Худая такая.

– Нет.

– Вот кто тебя такую замуж возьмет?

– Мне не надо замуж.

– Замуж всем надо, – безапелляционно заявила Ольга. Она с аппетитом откусила приличный кусок.

– Вот ты кем работаешь?

Полина замялась на мгновение, но ничего не успела придумать:

– Я пишу книги.

Ольга даже жевать перестала:

– Ты Донцова че ли?

– Нет.

– Очень ее уважаю. Интересно пишет. Прям про жисть. А ты про что пишешь?

– Фантастику.

Ольга затряслась всем телом, прыгал второй подбородок и все ее многочисленные запасы на случай голода.

– Вот чушь собачья. Кому эт нужны твои фантазии? Я – человек простой. Ты мне покажи, чтоб как в жизни. А не тоску нагоняй.

«Наши поэты уже не витают в эмпиреях: они спустились на землю; они идут с нами в ногу, – читала Полина, – идут под строгий механический марш Музыкального завода; их лира – утренний шорох электрических зубных щеток… и интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы… и веселые голоса поваренной книги, и еле слышный шепот уличных мембран».

– Гений, – тихо проговорила Полина.

Ольга помолчала, увлеченная курицей:

– И че? Покупают?

– Покупают.

– Вот людЯм деньги девать некуда!

Она продолжила поглощение куриного тельца, в бумаге оказались еще огурец и вареная картошка, от которых Полина тоже отказалась.

– А вообще, – продолжала философствовать Ольга, – от книжек только вред один. Начитаются и давай родителей учить.

– Но помимо пищи материальной, – Полина кивнула на останки курицы, – должна быть пища духовная. Как же люди узнают, что хорошо, что плохо?

– А че тут узнавать-то? – Ольга посмотрела на Полину с жалостью. – Работай, деньгу зарабатывай, сЕмью содержи. Вот тебе и хорошо.

– Ну, да. Что я в самом деле, – вздохнула Полина, поездка показалась ей настоящим безумием.

– А я вот тебе случай скажу. Чище твоей фантастики будет. Жила-была у нас бабка одна. И померла.

– Короткая история, – улыбнулась Полина («Так и помер Митрич, – вспомнилась ей фраза из сериала).

– Ты погодь лыбиться. Не все еще. Померла, а про клад-то не сказала никому. Клад у ей был.

– Золото?

– А кто ж его знает? Не нашли пока. Но ищут. Бабка это не местная была. До войны их семья переехала из Польши, уж не знаю почему, – в голосе Ольги слышалось неодобрение.

Полина удивленно подняла на нее глаза и стала слушать внимательно.

– Графья не графья – не знаю, но Мишку, ейного сына, «графом» дразнили. Я тогда еще маленькая была.

Полина с изумлением поняла, что они с Ольгой ровесницы.

– Так это, говорят, ихние фамильные драгоценности. Даже родственникам не сказала, так и померла.

– А как ее фамилия?

– Фамилия-то Ковальская.

Полина почти не удивилась. Чего-то подобного она все-таки ожидала.

Через какое-то время Ольга задремала и Полина могла, наконец, погрузиться в свои мысли. Ее дед по отцовской линии, Яков Ковальский, действительно поселился в Чулыме еще до войны, жену взял местную сибирячку, родил двоих сыновей. Но по родным местам скучал и часто рассказывал маленькой Поле о том, какой прекрасный замок был у его предков в Польше. Сейчас Полина понимала, что все это было далеко от действительности, но в детстве представляла себя принцессой, рисовала этот замок и выдумывала разные удивительные истории, в конце которых обязательно появлялся принц, очень похожий на портрет какого-то актера, чья фотография висела у бабы Нюры в красном углу. А еще она отчетливо вспомнила, как за неимением кукол играла пуговицами из бабушкиной запретной шкатулки. Баба Нюра хорошо шила, война научила ее экономить, поэтому она срезала и хранила пуговицы со старой одежды. Поля добиралась до сокровища только после клятвенных обещаний бабушке складывать все на место и ничего не терять. И какое же это было счастье – открыть деревянную крышку и увидеть разноцветное богатство. Блестящие перламутровые были дамами, черные строгие – кавалерами. Полина разыгрывала бесконечные приключения с участием пуговиц. «Сейчас бы мне эти истории не помешали, – печально подумала она.

Все имеет конец, и поезд остановился у станции. Полина взволнованно смотрела в окно и узнавала здание вокзала, оно было точно таким, как на фотографии в ее старом альбоме. Она почти не слушала Ольгу, пропустив мимо ушей приглашение в гости, и лишь рассеянно кивнула ей на прощанье. Правда, отметила про себя, что тракторист ожидал Ольгу на перроне и был в точности таким, каким она его себе представляла. Почему-то у толстых женщин часто бывают худые мужья. Ее всегда интересовало, как им удается заниматься сексом при такой диспропорции. Вскользь подумав об этом, она сошла на перрон. Это было очень странное ощущение. И странная эта категория – время! Оно то летит: мелькают часы, дни, месяцы. То тянется медленно, изматывая ожиданием. То вообще перестает существовать, когда ты отравлен любовным ядом. Ей всегда казалось, что категория эта выдумана была людьми от страха перед неуправляемостью своей жизнью. Страхом перед Вечностью. Ее надо было разбить на мелкие части, чтобы возникла иллюзия понимания. Час – шестьдесят минут. Сутки – двадцать четыре часа. И уже не так пугающе. Полина не то чтобы понимала Вечность, но чувствовала внутри, что нет на самом деле этого деления.