А затем мы едем в милицию и там предлагаем свою версию серьезному капитану. Он слушает, морщится, набирает несколько цифр на телефоне и говорит в трубку непонятные слова, а после смотрит на нас с укоризной, смягчается и соглашается:

- Лады, пишите заявление. Все. Пишите.

Мы пишем, а капитан опять звонит, спрашивает, слушает и нам говорит:

- Пожарники утверждают, что загорелось от искры. Там рядом дорожники асфальт жгли и ветерок мог искру занести через фрамугу.

Он и сам не верит, но он серьезный человек, у него ЧП.

- Тут, понимаешь, убийство, а вы... - говорит он, мрачнея, смягчается и повторяет: - Лады, пишите. Поищем.

Он поискал и не нашел.

В клуб нас взял один из бывших баскетболистов. Бывал на концертах и предложил место для репетиций. Свой вроде парень, нервный только, но вроде свой. Говорят, он поигрывал в картишки. И, говорят, проигрался. Теперь-то я уверен, что он и дернул чемодан с микрофонами, чтобы рассчитаться за проигрыш, а остальное поджег, заметая следы. И замел. На тысячу с хвостиком дернул, а на две сжег. Свой парень. Его вызывал капитан. Кажется, вызывал. Кажется, поговорили. Но и только. У капитана было убийство. Нас этот хренов картежник тоже подстрелил, но...

Для Вити Ковалева (понятно, классный парень, мастеровой из телеателье, улучшил классовый состав и сотня прочих достоинств, и на басе, когда его не третировал Николай, выделывал выдающиеся коленца) настал звездный час. Он достал диффузоры для тридцать вторых динамиков и для басовых и заменил сгоревшие, заказал деревянные части для барабанов - их в аварийном порядке исполнили неизвестные мне умельцы - перелатал усилители, оживив их. У нас опять был полный комплект некачественной аппаратуры приличной громкости, и при желании можно было начать восхождение к необжитым вершинам полупрофессионального звучания...

С ворами мне доводилось встречаться в жизни достаточно часто. На Стадионе не раз воровали тренировочные костюмы, однажды прохожие алкоголики стащили целую сумку престижного легкоатлетического добра: два фирменных костюма, кроссовки из лосиной кожи, шиповки адидас, майку сборной Франции. После школы, когда делались первые музшажочки и появилось первое желание приобрести что-нибудь электрическое, один из дворовых умельцев взялся продать мою вполне приличную коллекцию марок и забыл все десять кляссеров с марками в такси. Соученик по Университету, умный и противный циник, поражавший мое юное воображение второкурсника регулярной нетрезвостью, однажды взял мой портфель с зачеткой, конспектами и, главное, с двумя пластинками английской рок-группы Трэффик, под каким-то предлогом вышел на минутку и... встретился случайно лет через пять, испуганный, забитый, оправдываясь тем, что, вот, только с зоны и не бей, мол. Я не бил, было жалко. В поселке Юкки после концерта у нас, нищих рокеров, украли поганый усилитель и тактовый барабан. Упоминавшийся Маркович тоже ограбил нас. Зашел я через десять лет в пивбар Жигули и увидел его за стойкой жирным, солидным хозяином жизни, то есть пивного крана. Он был рад увидеться, поболтать, вспомнить славные денечки и даже не взял денег за две кружки пива. Был у меня друг. Красивый, талантливый, остроумный. Победил в девятнадцать лет на крупных международных соревнованиях. О нем писали. Он любил Элвиса Пресли и Роллинг стоунз и частично сформировал мой музыкальный вкус. Для нас с Лехой Матусовым он долго Оставался чем-то вроде маяка, поскольку все у него получалось. И еще он очень нравился женщинам. И еще он очень рано начал попивать, а затем и просто пить, оставаясь, однако, до поры красивым и талантливым. А я собирал пластинки. У меня уже собралось десятка полтора рок-пластинок в оригиналах и десятка три хорошей классики. Все это пропадает из моей комнаты на проспекте Металлистов весной семьдесят первого непонятным образом плюс сто пятьдесят рублей казны Петербурга. Довольно скоро по множеству косвенных, множеству словечек, жестов, встреч, звонков, чьему-то пробалтыванию, скоро становится ясно - обокрал-то талантливый друг. Запасные ключи от квартиры висели всегда у двери - бери кто хочет. Он, видать, и взял. Встречаемся иногда и об этом не говорим, а об остальном говорим по-приятельски. А теперь вот картежник...

Лозунг: Грабьте друзей - это безопасно!

О ворах можно говорить бесконечно и даже интересно о них говорить, даже со странным уважением мы обсуждаем, бывает, их ловкость...

Но ведь Витя-то Ковалев возродил аппаратуру! И ничего другого не оставалось, как продолжить восхождение. И если стена бесконечна, то вовсе и не имеет значения, в какой точке ее ты находишься, отброшенный лавиной обстоятельств. Важно движение, как факт, как содержание молодости.

Мы не ставили осознанных целей и не ждали от нашей музыки ничего, чего б можно было исчислить абзацами славы или деньгами. В начале семидесятых рок стал для моего поколения и круга чем-то вроде кузни, где тебя испытывают на прочность и где из тебя не важно что выковывают, но или закаляют или перекаливают.

Я начинал чувствовать, что перекаливаюсь.

Отчаянным весенним броском по бесконечной стене мы наконцертировались почти до истерии, от которой я спасался на стадионе, ворочая тяжести, бегая и прыгая, в надежде воссоздать в себе спортивный талант, набросившись на спорт, как англичанин на ростбиф, а Никита Лызлов корпел над дипломом.

Несостоявшийся абитуриент Никитка, закосивший армию Николай и страдавший от язвы желудка Витя Ковалев спасались по-другому. Это другое сплотило их надолго, это другое сожгло мосты и лишило запасного выхода, который был у нас с Никитой.

С этим другим подъезжал все время Валера Черкасов и однажды он подъехал с банкой химического реактива, которым дышал и которым предлагал дышать Вите, Николаю и Никите. Это другое мне всегда не нравилось, не нравилось инстинктивно, и я, пользуясь правом Первого консула, обычно гнал с репетиций юных пыхальщиков - приятелей Никитин.

Во время концертирования на престижной и традиционной для тогдашней рок-музыки площадке Военмеха Никитка в Бангладеш загнул соло минут на пятнадцать и это был его кайф, и кайф Николая, Вити.

Я подошел и вывернул ручку громкости до нуля, но Никитка еще долго водил смычком по обесточенному альту, не понимая, а когда понял, вывернул за моей спиной ручку от нуля до предела и вонзился соло в куплет. Пришлось пресечь кайф бывшего школьника коротко и жестко - я просто выдернул разъем и выдернул так, что оборвался припой.

Но еще жило в концертах привычно-лиричное: Любить тебя, в глаза целуя, позволь, - пел Николай, и зал привычно был готов позволить все, все из того, чего ждал. - Позволь, как солнцу позволяешь волос твоих коснуться, - и позволял он мне строить терцию Николаю. - Ты надо мной смеешься. Позволь с тобой смеяться! - а после такой терции я еще верил, что могу заткнуть рот любому соло и лишь окрика или жеста достаточно для того, чтобы движение Санкт-Петербурга продолжалось без конца, движение, как факт, как содержание молодости. Но движение по бесконечной стене равно неподвижности.

Весенним истерическим концертированием мы лишь оплатили долги, образовавшиеся после восстановления некачественной аппаратуры.

Я же так старательно искал спасения на стадионе, что на меня перестали смотреть тамошние, как на пропащего, а мой тренер, великий человек, опять рискнул и предложил в середине апреля поехать под Сухуми на сбор, предложил таким образом готовиться к летнему сезону. Он предложил, я согласился и уехал, и все лето без особого успеха пытался доказать всем, что спортивный талант еще не пропал.

Летом мы несколько раз встречались на репетициях. Несколько раз Санкт-Петербург кокетливо выступал без Первого консула на незначительных концертах. Там Николай играл на гитаре, пел свои песни, а Никита подменял его на барабанах.

В сентябре Санкт-Петербург взялся за новую программу. Соскучившийся по музыке, я страстно репетировал целый месяц, а в сентябре улетел в Фергану на осенний оздоровительный сбор, где были беззаботные дни, дешевые райские фрукты с базара и легкие тренировки. Я давно не был так спокоен, впервые, кажется, осознав, как должно выглядеть счастье, и жалея после, что октябрь пролетел так быстро.