В наше время с плодами "полупросвещения" сталкиваешься на каждом шагу. И высокой простоте романа "Дата Туташхиа" многие "полупросвещенцы" предпочитают несравненно более слабые и бедные по смыслу произведения, но написанные, по определению Достоевского, "с завитком" ("а, мы это не понимаем, значит, тут глубина").
Сама насыщенность романа Чабуа Амирэджиби действием, резко выраженной событийностью кажется критикам и иным читателям чем-то слишком прямолинейным. Между тем создать подлинно художественное действие, которое проникнуто богатым, словно даже неисчерпаемым смыслом, - труднее всего. Те, кто сегодня как-то пренебрежительно относится к действию, фабуле, сюжету романа, странным образом забыла, что и "Война и мир", и "Братья Карамазовы", и "Очарованный странник", и "Тихий Дон", и "Мастер и Маргарита" до краев наполнены художественным действием, то и дело переходящим в прямую авантюрность, приключенчество, которое, между прочим, Гегель считал неотъемлемой эстетической категорией романа (в его терминологии - "Abenteuertum").
Именно благодаря проникающей все произведение действенности, событийности в "Дате Туташхиа" перед нами является истинное богатство и глубина художественного смысла, ибо только "действование", как утверждал тот же Гегель, раскрывает "то, что человек представляет собою в своей глубочайшей основе".
Роман, построенный на воссоздании переживаний героев, на пресловутом "потоке сознания" и т. п., никогда не может соперничать с действенным романом с точки зрения смысловой емкости, проникновенности и остроты. Не может, в частности, потому, что человек по-настоящему раскрывается не в размышлении о вариантах жизненного выбора, а в самом этом выборе, который немыслим иначе как действие, поступок, в конечном счете - подвиг.
Мне могут возразить, что в романе Чабуа Амирэджиби немалую роль играют и немалое место занимают нравственно-философские и историософские рассуждения героев - особенно рассуждения глубокого мыслителя Сандро Каридзе, а также графа Сегеди, князя Хурцидзе, Нано Тавкешвили и самого Даты Туташхиа. Однако эти рассуждения обретают свой истинный смысл, так сказать, в контексте, в атмосфере напряженного действия. Притом речь идет не только о действии, непосредственно связанном с поступками абрага Туташхиа, но и о действии, которым пронизаны все "вставные" новеллы, притчи, эпизоды романа, подчас даже уходящие в сторону от фигуры главного героя.
Итак, роман Чабуа Амирэджиби воскрешает исконную и одновременно истинную природу романа. Это, кстати сказать, отнюдь не значит, что роман "архаичен" по своему стилю и складу. Нет, перед нами творение современного писателя. Но это писатель, которого не соблазняет стремление быть подчеркнуто, рекламно "современным", - так же, как не соблазняется он характерными для многих писателей попытками нарочито демонстрировать свое "мастерство". Ибо действительно высокая степень мастерства предполагает, в частности, что само это мастерство незаметно, никак не выпячено. Художественное слово Пушкина даже в стихах - внешне легко, как совершенно естественно льющаяся речь...
И резко выступающая на поверхность "современность" стиля - это искусственная, то есть недостаточно подлинная современность. Роман же Чабуа Амирэджиби современен по своей глубокой и всеобъемлющей сути, а не по внешним броским приметам, обнаруживающим, строго говоря, суетность писателя, его малопочтенную боязнь: как бы не отстать от "прогресса".
Но самое главное состоит, конечно, в том, что в романе Чабуа Амирэджиби воплощена не современность ради современности (как бывает мастерство ради самого мастерства), но, если угодно, современность ради вечности. Да, в романе предстают вечные проблемы человеческого и народного бытия, укорененные в двух временных срезах - в исторической действительности рубежа XIX-XX веков и, разумеется, в нашей сегодняшней действительности (поскольку роман создан в наше время).
Основной смысл романа по-настоящему многозначен и никак не может быть исчерпан в прямолинейных определениях. Это обусловлено и обращенностью писателя не к суете временного, а к вечности, и тем, что - как уже говорилось - в романе осуществлено полное содержательности действие, а не поток произвольных размышлений и чувствований, характерный, увы, для множества нынешних романов.
Понятие о вечном с необходимостью обращает нас к понятию об общечеловеческом. И роман Чабуа Амирэджиби действительно обладает общечеловеческим пафосом. Правда, тут мне могут возразить, указав, что роман всецело сосредоточен на грузинском бытии, в конце концов даже на многих "собственно грузинских" проблемах. Но я вижу в этом совершенно естественный и, так сказать, неизбежный факт. Не столь давно Э. А. Шеварднадзе совершенно справедливо сформулировал: "Кто станет отрицать верховенство национальной идеи в шкале духовных достояний народа?" ("Правда" от 16 апреля 1989 г.).
Нельзя, конечно, не видеть, что этот вопрос только по своей форме выступает как риторический, ибо среди современных литераторов есть очень много таких, которые, как говорится, с пеной у рта пытаются оспорить тот факт, что национальная идея верховенствует среди духовных ценностей любого народа. Но эти спорщики либо потеряли органическую связь со своей нацией, либо же - что, разумеется, хуже, - отрицая первенствующее значение национальной идеи, имеют в виду все нации, кроме своей собственной (о чем они, понятно, умалчивают).
Поставив вышеприведенный вопрос, Э. А. Шеварднадзе не закончил на нем; он счел необходимым добавить: "Но сколь же сильно обесценивает и унижает она (национальная идея. - В. К.) себя, утверждаясь за счет национального достоинства других!"
В романе Чабуа Амирэджиби, как и у любого подлинного писателя нет, конечно же, даже и тени такого обесценивания и унижения грузинской национальной идеи. Ясно, что для писателя утверждение своей нации за счет других - нечто не только недопустимое, но и как бы даже вообще немыслимое (хотя среди его народа - что, увы, можно сказать о каждом народе - есть более или менее значительная часть людей, способных унизить достоинство нации подобным образом). В романе Чабуа Амирэджиби поставлен совсем иной, противоположный вопрос. Он как бы разлит в целостности романа, а кроме того открыто выступает в речах мыслителя Сандро Каридзе, который говорит, в частности:
