– Я полагаю, Маркс был очень доволен британцем Дарви-ном, потому что тот разрушил телегогию и установил наконец критическую утопию, – произносит одна из профессориц в первом ряду, откладывая вязание.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

Когда он выходит из-за кафедры, все встают, кроме человека с газетой.

– Надеюсь, вы с нами перекусите, – говорит профессор Влич, – и мы проведем диалог. Большая часть наших преподавателей женщины, как вы видите, с прекрасными идеями и еще с маленькими детьми, потому их день очень трудный. Может быть, вы поговорите с ними сейчас и после обеденного перерыва.

Петворт вместе со всеми идет по кафельному коридору в кафетерий, где ест невкусную холодную еду на пластмассовом подносе за пластиковым столом.

– Считаете ли вы, как Бёме, что есть один глубинный уровень речи, который звучит под всеми языками? – спрашивает одна из низеньких пухленьких профессориц.

– Мне очень понравился ваш трут, – говорит другая.

– Простите, что? – не понимает Петворт.

– Ваш замечательный трут. Разумеется, я его прочла. После обеда – семинар, на котором низенькие пухленькие профессорицы по-прежнему заняты умными мыслями и вязанием.

– Скажите, пожалуйста, прифуссору Патват, – говорит одна. – Вы знаете, наверное, что примерно на заре нашего экспериментального столетия возник критический вопрос, не впервые, но вышедший с тех пор на первый план: вопрос, о котором я веду речь, такой. Каковы отношения между объективным историческим миром, который наши ученые-физики называют реальностью, и внутренним миром наблюдателя, психическим «я», каковое только и может познавать мир? Как вы знаете, примирений этих мыслей было много, от Гегеля до Маркса, Фрейда и вашего Виттгенштейна, который, впрочем, не вполне ваш. Теперь скажите, как вы примиряете этот основоположенный вопрос?

– И еще, – добавляет другая, – можно ли примирить рецептивную эстетику Изера с гегельянством Лукача?

Давайте оставим Петворта на минутку и пойдем поищем туалет, пока он разбирается с этими вопросами и другими, весьма важными, которые преподаватели по всему миру обсуждают с приглашенными лекторами: идиотизм министерства, затеявшего реформу образования, но не успевшего подготовить ее к началу семестра, так что в итоге учебники не заказаны и занятия приходится отменять, студенты протестуют, власти их усмиряют, а бедные преподаватели вынуждены сидеть по домам и заниматься собственными исследованиями.

– Спасибо за чудесный семинар, и я хотел бы, если можно, отобедать вас вечером, – говорит профессор Влич, провожая Петворта к облезлому автомобильчику.

Дважды вернувшись (один раз за портфелем, второй раз – за оттиском статьи одной из профессориц), Петворт наконец уезжает в старенькую гостиницу у реки.

Так он работает день и вечер. В восемь заходит профессор Влич в сопровождении мрачной пожилой дамы.

– Моя супруга, – говорит он. – Она не знает английского. Будет сидеть очень тихо. У нее есть журнал.

– Ей не станет скучно? – спрашивает Петворт за столом под зонтиком у реки.

– Ничуть, – отвечает профессор Влич. – Она будет есть. И, может быть, ваша переводчица что-нибудь ей скажет. Надеюсь, вы уже попробовали нашу вкусную еду, в Глите она очень хорошая. Вот традиционное блюдо: зеленый огур, моченный в бродячем молоке. Или, может быть, вы хотите мозги? Как ваш монетаризм? Вы думаете, он работает? Я считаю, сейчас в деньгах больше нет никакого смысла. Все наши экономики неправильные, капиталистическая и социалистическая. Конечно, наши беды рациональнее, мы лучше их планируем. И всё же повсюду у людей есть какие-то достатки. Новая одежда, телевизионные приемники, может быть, маленькое авто. Даже у наших людей здесь много добра. Однако я хотел бы понять, представляют эти вещи истинный объект наших желаний, или деньги заставляют нас их покупать? У меня есть квартирка, чтобы в ней жить, авто, чтобы в нем ездить, но стал ли я счастливее? Я меньше смеюсь, больше себя волную. Вы были в США?

– Да, – отвечает Петворт.

– Такие они, как описал Тенесси Уильямс, загнивающая нация? Люди лежат в горячих ваннах и всё время разводятся, чтобы жить в одиночке? Анализировали ли вы, когда были там, чтобы сохранить ясность ума? Мне кажется, у вас она есть. Были ли вы в секс-шопе? И что там купили? Я даже не знаю, что там продают. Правда ли, что теперь в университетах проводят семинары с голыми преподавательницами? Как ваше «я» и ваше «оно»? Очень рекомендую эскимо. Здешнее фирменное блюдо. Если хотите, закажу.

– Спасибо, – говорит Петворт.

Профессор Влич обращается к печальному официанту, затем снова поворачивается к Петворту.

– Очень жаль, всё съели. Может быть, тогда фрукт? У него есть один апельсин.

Обычный день, и следующий обещает быть таким же. Приезжает облезлый автомобильчик, Петворт отправляется в университет и в той же мрачной аудитории читает лекцию про увулярное R. Слушателей сегодня поменьше, может быть, оттого что увулярное R – не столь животрепещущая тема, или оттого, что погода хмурится, или оттого, что есть другое развлечение: с улицы доносятся крики студентов и даже, кажется, салют. Однако человек с газетой не преминул явиться и сегодня даже больше вчерашнего похож на Плитплова: в какой-то момент он, заслушавшись, отводит газету, являя взглядам белую спортивную рубашку, как у Плитплова; впрочем, их носят и другие, да и вообще это может быть обман зрения. Позже, по пути в кафетерий, Петворт замечает, что некоторые окна в коридоре забиты досками (вероятно, вследствие утреннего празднования), а в воздухе чувствуется едкий дымок. После перерыва начинается очередной семинар, и профессор Влич, человек явно либеральный, хочет, чтобы беседа больше напоминала диалог; в начале он подробно объясняет, в чем диалог состоит.

– В диалоге, – говорит он, сидя в маленькой аудитории, под звук рвущихся снаружи шутих, – каждый партнер считается согласной личностью, никто не должен раболепствовать и никто быть сверху. Конечно, в диалоге разные партнеры имеют разные приоритеты и объекты внимания не могут быть одними и теми же. Однако если диалог будет развиваться удачно и станет подлинным сотрудничеством, разные элементы сойдутся к взаимному удовольствию партнеров. В диалоге существует тенденция к индивидуализации, но она подлежит критике. Наша цель не частичный, а полный диалог. Теперь прошу начинать.

Диалог продолжается большую часть дня, потом профессор Влич ведет Петворта к облезлому автомобильчику на стоянке. Всё вокруг усыпано битым стеклом, дымятся несколько канистр, возле университета стоят защитного цвета фургоны с решетками на окнах, за которыми угадываются люди.

– Что-то произошло? – спрашивает Петворт.

– О, пустяки, – отвечает профессор Влич. – Кажется, была маленькая студенческая демонстрация по поводу нашего языка. Знаете, у нас их так много, южные и северные, индоевропейские и тюркские. Все перепутаны и все хотят быть главным языком страны, отсюда небольшие проблемы.

– Мне казалось, у вас была языковая реформа, – говорит Петворт.

– Одна реформа, и некоторые требуют еще, – отвечает профессор Влич. – Ладно, это мелкая проблема, мы быстро ее решим. Ваша лекция очень хорошая, и сегодня мы хотим вас благодарить. Просим быть нашим гостем на торжественном преподавательском банкете. И вашу переводчицу тоже. Сейчас наш сотрудник отвезет вас в гостиницу. Милиция пропустит машину, я договорился. Если вы сможете быть готовы к восьми, мы за вами заедем.

Время переодеться в целомудренной спаленке над рекой, время порадоваться маленьким радостям приятного визита в Глит. Потом они с Марысей Любиёвой сидят в вестибюле гостиницы. Подъезжает крохотный автомобильчик с четырьмя низенькими полными профессорицами; теперь на них цветастые платья, в руках большие дамские сумочки. Машина везет всех шестерых по узким, тихим улочкам Глита в старый бревенчатый ресторан «Нада», уже полный примелькавшимися за два дня лицами. Звучит смех, сияют улыбки, Петворта гладят по руке и проталкивают к почетному месту за столом.