В детстве это еще острее. В детстве ты еще не привык. Ты веришь людям, животным, синоптикам и даже правительству. Ты еще машешь флагом и ходишь строем. Ты еще клянешься и веришь этому сам. Но приходит время, и ты понимаешь, что сзади никого нет. Ты не нужен никому.
А ликер… Дракон – он ласковый. Он уже многим помог. Посмотри, какие глаза на этих фотографиях. Как минимум, умные. Как максимум, одухотворенные. И все до одного – трезвые.
Это я про кладбище.
Торкнуло меня в самую середину. Золотая с изумрудами финка. Сердце, проколотое насквозь другой жизнью, где проблем нет. Я погружался не в удовольствие, не в тупую сытость, а в другое измерение, где вечно струятся серебряные водопады. Надо сказать, что уже к тому возрасту, а это было лет десять, я стал хуже видеть. Не то что сейчас, конечно, очки не нужны были, но приходилось щуриться и напрягаться…
После ликера вдруг, в какой-то момент, поле зрения сузилось. В то же самое время по центру я стал видеть даже не лучше, а как-то по-другому. Словно в телевизоре одновременно прибавили цветности, четкости и еще как-то неуловимо углубили пространство. Это похоже на то, как если бы ты смотрел журнал с картинками, а они вдруг задвигались или стали с тобой разговаривать. Все переменилось. Засверкало. Я неожиданно заметил, как по бутылке с внутренней стороны стекает капля этого самого ликера. Я видел, как она светится, любовался ее формой, чувствовал ее запах. Никогда до этого я не наблюдал таких вещей. Я даже заметил, что этикетка приклеена не сплошь, а на нее нанесены продольные полоски, и она потом прикатана. Мир стал шире. Глубже. Трехмерней, если можно так сказать. Мне захотелось выйти на улицу и посмотреть этими новыми глазами на траву и деревья. На листья. Тонкие прожилки, прозрачные пластинки, яркий глянец. Захотелось запрокинуть голову и посмотреть в небо. Мне почему-то казалось, что я этими глазами могу в бесконечной синеве рассмотреть звезды, серебристые облака, которые, как известно, уже в космосе, и прочую хрень. Побежали муравьи в кончиках пальцев. Потеплело. Но самое главное – стало невыразимо спокойней. Словно ты выбрался из самой людоедской чащи на лесную поляну с земляникой и лежишь себе, сельдь сельдью, и не надо… не надо никого больше ни понимать, ни принимать никого, таким, какой он есть, ни спорить, ни возражать, ни сомневаться. А только лежать и растворяться в мире, как растворяется в воде небрежно выплеснутый в нее бокал вина…
Я сидел у окна в переполненном зале,
Тихо пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи…[1]
Что за пойло, кстати, это аи? «Столичную» вот знаю… Аи не знаю… Дегенерат. Маргинал. Тупица. Да. О чем это я?
Ах, да… Состояние эйфории длилось недолго. Но именно тогда я первый раз в жизни попросил догнаться, чего мне не позволили любящие родственники. Вот уроды. Зачем тогда вообще наливать?
С тех пор я часто вспоминаю кофейный ликер. И, кстати, редкий он оказался. Пойдите сейчас в горячительный отдел – много ликеров найдете, а вот кофейного – вряд ли. Припоминаю еще один ликер, но это, скорее, камуфляж уродства.
Мы ж с Вьетнамом сильно в советское время дружили. Так дружили, что они нам в качестве эксклюзивного продукта одно время подогнали стаю грузовых самолетов своего алкоголя. Ну, или табун железнодорожных составов. Среди откровенно поганой и мутной рисовой водки было изрядное количество так называемого «ликера». Как сейчас помню, был лимонный, апельсиновый, банановый. Еще какой-то. В бутылках ноль семьдесят пять. Отдавал он откровенной сивухой, из чего следовало, что сладкой патокой только маскировали происхождение. Но главным нюансом была крепость напитка. Он был сорокапятиградусный. А поскольку фруктовая эссенция скрывала горечь, то сплошь и рядом мужики перебирали сладенького. Хапнут на двоих пузырь – вроде стоят и даже радуются. А вот второй высасывается уже на автопилоте. Дно редко кто мог вспомнить.
Я к чему. Если бы мне в детстве такая отрава попалась, я бы переблевался, возненавидел бы дружбу народов и точно не стал бы завсегдатаем наркологического кабинета. А так я заглотил не только амброзию, но и крючок, на который позже крепко сел.
Шли годы. Аж два, по-моему, прошло. И из десятилетнего я превратился в двенадцатилетнего. На семейных праздниках я теперь больше отсутствовал, чем присутствовал, поэтому, ежели и представлялся случай принять на грудь, то это было во дворе. В сарае. В лесу. На речке. На стройке. Вообще во всех тех местах, где водится пацанва. Уже попробовал пиво. Вкус не приглянулся. Попробовал сухое. Заметно лучше, но не понравилось, что оно кислое. Водка считалась взрослым напитком, поэтому мы ее даже в расчет не брали. Но скинулись и купили «Стрелецкой». После нее в наших глазах на пару недель натурально поселился ужас. В компании юных прожигателей жизни я, помню, заикнулся про кофейный ликер, ребята сходили посмотреть на бутылку и купили яблочного вина. На мой резонный вопрос, где же ликер, они в ответ спросили, знаю ли я, сколько он стоит. Я сказал, что понятия не имею. Тогда мне налили полстакана янтарной, сладкой, крепкой амброзии, я ее выпил и до института уже больше ничего не пробовал. Не было смысла бежать от действительности.
Вспоминая это, я не могу сказать, что мы пили вот, прямо, жаждая – аж пиздец. Нет, конечно. Взрослые! Те, у кого сейчас деткам-кокеткам по двенадцать лет! Вы думаете, они играют в куклы? В прятки? В войнушку, в казаков-разбойников, в красных и белых, в шпионов, в салочки? Не-а… Они играют в ВАС. Чтобы потом ВАМИ и стать. А вы говорите, нынешняя молодежь ужасна… Ну не вы, не вы… неизвестный автор египетского папируса. Через полторы тысячи лет эти слова повторит Аристотель. И словно в насмешку еще через две Пикассо добавит: «Но самое ужасное, что мы к ней не принадлежим». Я не такой максималист, как он. К молодежи я отношусь безразлично. То есть если она завтра ВСЯ умрет, я буду против. На хрен мне эти груды гниющего мяса?.. Пусть живут. Они мне напоминают мальков золотых рыбок. Если кто разводил их, знает – бывает полностью бракованный выводок. И следующий тоже. А на третий раз вдруг – из пятисот уродцев одна действительно Золотая Рыбка. Остальных аквариумист, конечно, смоет в унитаз. В гетто, в мексиканские кварталы, в спальные районы и заброшенные сибирские деревни. Я начал жить в трущобах городских… и слов вообще… не говорил…
Мы играли во взрослых. То есть – тупо повторяли все то, что видели вокруг. А вокруг все поголовно пили по праздникам, половина бухала через день, а некоторые, особо выдающиеся личности, пили два раза в сутки. Другими словами, не просыхали вообще. Общественность, состоящая сплошь из пьющих по праздникам, ржала над ними и вывешивала уникумов на стендах «Не проходите мимо».
В любом случае алкоголь не осуждался. Осуждалось только его количество. Отсюда и наше, детское, ничем не замутненное понимание, как надо торчать. Торчали не только от алкоголя. Модное слово «наркотики» тогда еще только проникало в массы, и дури на самом деле у нас было – как говна. Посреди города протекала речка, а по краям ее росло удивительное количество конопли. Сейчас ее активно скашивают и сжигают, а тогда мы в ней, бывало, в прятки играли. Бескрайний лес конопли. Мы еще даже не знали, что мегакрутая марихуана из песен с анекдотами и конопля – близнецы-братья. По иронии судьбы папиросу с дурью я попробовал раньше просто папиросы. Старшие забили косяк и, по традиции, пустили по кругу. Меня предупредили, правда, что первый раз может не накрыть. Меня и не накрыло. Меня просто разорвало кашлем пополам… А первый полноценный приход от дури я получил уже будучи студентом под руководством бывалых торчков от науки. Но это другая тема.
В общем, мы копировали взрослый социум. А поскольку он, этот социум, с юмором относился к сильно пьющим, то и мы, не будь идиотами, тоже гоготали над валяющимися то тут, то там жертвами Бахуса. Нам и в голову не приходило, что это плохо. Это было исключительно смешно. Смешнее было, только если кто-то из алкоголиков замерзал под забором к ебени матери. Насколько я помню, мы не чувствовали никакого горя. Только страстное любопытство. Дети не жестоки, в отличие от общепринятого мнения. Они просто учатся у взрослых, и они ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ ученики.
