В общем, вовремя полученное по ебалу оказывает необыкновенно мощное эволюционное воздействие. На большинство людей.

Но среди получивших по лицу мальчиков есть индивидуумы особой породы. Они не жаждут покорять рекорды и не пытаются стать умнее всех окружающих. Вместо этого они ЖДУТ. Просто ждут. Долго. Это тоже эволюция. Цель у таких мальчиков очень простая. Дождаться того момента, когда сильный станет слабым, связанным или смертельно больным. И вот тогда – насладиться ответным ударом сполна.

Вы все видели таких мальчиков. Они, как правило, все маленького роста, тщедушные, удивительно несимпатичные и никогда не смотрят в глаза, если вы встретите их просто на улице. Немного посоображав, я понял, что они боятся чужих глаз. Как боялись тогда – еще в детстве. Этот страх прямого взгляда живет в них до сих пор.

Это – крысы. Эволюционно устойчивая порода, носители несгибаемых генов, не ведающие усталости в одном, самом главном для них – в умении ждать. Иногда день, иногда год, иногда всю жизнь.

Есть такие рыбы в Африке. Там, как известно, с водой очень большие проблемы. Говоря откровенно, ее там зачастую просто нет. Вот идет русло два года назад высохшей реки. Там уже все до того безнадежно, что даже нет характерной потрескавшейся корки. Только невыносимо горячая пыль.

А рыба есть.

И ее там много.

Где же она, спросите вы? А вот там, под пылью. На глубине где-то с метр. Два года назад рыба забралась в ил, окружила себя слизистым пузырем и тихо-мирно заснула. Она может спать так, говорят, десятилетия. Пока не придет в это русло долгожданная вода.

А до того, закрыв глаза и практически остановив сердце, будет дремать свинцовым горячечным сном эта странная, беззащитная, невзрачная рыба. Она умеет ждать. Без всяких там томлений духа и размышлений о превратностях судьбы.

В этой пустыне никто не принимает эту рыбу всерьез. А ведь зря. Хищник. Свирепый беспощадный хищник.

И вот живут такие невзрачные мальчики с рыбьими зрачками.

Боящиеся прямого взгляда.

Но это – на улице. Там, где эта плесень не на службе и, соответственно, теряет свою силу.

На службе серо-голубые существа преображаются. У них появляется стать, уверенность и даже, как это ни удивительно, рост. Ну, выпрямляются они, что ли – не знаю. А может, у них каблуки такие. Умнее они от этого не становятся, но наглее – точно. И даже приобретают иллюзию смелости.

Когда вас в тесном грязном коридоре или специальной камере для буйных (есть такие в трезвяках) привяжут к батарее, отобьют чем-нибудь мякеньким почки (действительно мякеньким – валенками, например), или применят к вам знаменитую «ласточку» – вот тогда, чувствуя полную и бесповоротную безнаказанность, уроды в погонах будут с удовольствием смотреть вам в глаза. В них, в этих так и не выросших обиженных мальчиках, пробуждаются Бандерасы и Брюсы Уиллисы.

Я многое могу понять в этом мире. Довольно многое. Но понять смысл существования этих ублюдков – не могу. То есть мне понятно, что эта серо-голубая скотина передвигается, гадит, производит себе подобных и даже обладает членораздельной речью. Но зачем она это делает, понять мне не дано.

Ведь каждый гомо сапиенс на земле для чего-то нужен. Ну, каменщик – тюрьмы строить. Военный – убивать. Врач – как раз наоборот, спасать от смерти. Крестьянин – хлеб растить, пролетарий – этот хлеб жрать и попутно революции устраивать. И я это все понимаю очень даже хорошо. Во всем этом многообразии личностей я вижу калейдоскоп, который, хоть и не совершенен, но очень пестр и по-своему красив. Как луг, например. Невъебенный такой фитоценоз, выражаясь научным языком.

И вот на этом лугу появляется чужеродный объект. Типа мятой консервной банки, порванного гондона или исписанного хуями фортепьяно. Вообще говоря, фитоценозу, по большому счету, это по барабану. И не такие объекты исчезали бесследно в наших родных российских лугах. Хули там фортепьяно – железнодорожные составы испарялись, как в Бермудском треугольнике. Города целые.

Но все равно – свинство. Луг – это одно. А чужеродный объект на нем – совершенно другое. Пейзаж портит. Гармонию коверкает. И хочется дать в морду не вообще, в целом, а – конкретно, здесь и сейчас.

Вспоминается Октябрьский трезвяк Новосибирска. Это, вообще говоря, немного лучше, чем знаменитый гнусный вытрезвитель на улице Палласа. Академика, говорят, но в столь далеком году, что для нас это уже не имеет особого значения. Палла-совский трезвяк – клоака, понос цивилизации и отстойник социума в виде компании отчаянно наглых, трусливых, потных и жадных ментов.

Но об этом потом. Октябрьский лучше. Как-то меня забирают прямо в метро. Я песен не пел, матом не ругался и к девушкам не приставал. Я, вообще говоря, покупал жетон, чтобы бросить его в половую щель турникета и тем самым хоть как-то сократить расходы на содержание метрополитена. Но бдительный страж общественного спокойствия решил, что я неправильно покупаю жетон. Сильно неправильно. Ну, то есть вообще никак не покупаю, а только порчу интерьер.

Не скрою – я был изрядно навеселе. Не буду спорить – я даже уронил бумажник и долго поднимал его. Но люди в очереди за жетонами не посылали меня и не били зонтиками. В этот день я их сильносильно любил. Всех. Я вообще, когда выпью, всех сильно-сильно люблю. И вот за эту платоническую любовь я и пострадал.

Чувствую, кто-то хватает меня за рукав.

И довольно вежливо предлагает пройти побеседовать.

Лица я не запомнил, потому что у сержанта оно отсутствовало. Так, пятно какое-то.

И поскольку любовь у меня еще фонтанировала, я так же вежливо не отказался. Пройти и побеседовать.

Н-да.

В каморке папы Карло, у камина… В смысле, в каком-то их промежуточном загашнике. Меня поставили перед стойкой, посмотрели документы и вызвали других ментов. Те ехали с полчаса, ворвались в загашник и быстро-быстро-быстро меня забрали. Со стороны, наверное, это выглядело очень идиллически – трое бравых милиционеров сажают в боевой обшарпанный уазик серийного убийцу или рецидивиста со стажем. Ну, вид у них был такой.

В общем, привезли меня, отобрали все, раздели до трусов и положили спать в камеру. Там еще были люди, но, к сожалению, поговорить с ними не удалось. Они вообще в этот момент никого не любили и не ощущали. Новокаин в квадрате. Анестезия по-русски.

Ну, я полежал. Посидел. Походил.

Вообще был день. Часа три. Почему я начал бухать с утра, я тоже могу рассказать, но это никому не интересно. Часа два я провел сам с собой наедине и раскаялся. Осознал неправильное свое поведение. Дал зарок не пить, пока не выйду, и сильносильно захотел кого-нибудь увидеть.

За это время я протрезвел совершенно и даже начал чувствовать самое тривиальное похмелье.

И когда на пороге, побренчав снаружи чем-то железным, появился сержант, я ему очень сильно обрадовался. Вдобавок он сказал полную чушь:

– На выход с вещами!

Я так понимаю, пришел он работать в трезвяк, как пить дать, из тюрьмы, где такая фраза хоть что-то значила. Здесь она не имела смысла, потому что впихнули меня в камеру в одних трусах. Хотя… Ведь трусы – это тоже вещь, не правда ли?

У стойки мне отдали почти все. Отобрали перочинный нож. И выписали бумагу, где я мог черным по белому прочитать, что с меня высчитали за услуги вытрезвителя. Денег же мне отдали ровно столько, чтобы я мог до дому доехать и на бутылку пива сверху. На мой резонный вопрос – где, в натуре, остальные, мне сказали, что остальные пошли на развитие медвытрезвителя и не ебёт.

То есть никто не говорил, что я потерял свои деньги. Или что у меня их и не было. Или что они были фальшивые, и я еще хорошо выкрутился. Ничего этого сказано не было.

Зевая и потягиваясь, менты даже ленились придумать какую-нибудь хрень.

Взглянув в их лица, я улыбнулся и понял, что не так все гнусно в этом мире. Ну, по крайней мере, ничего нового я не узнал. Не разуверился, не потерял ориентацию, не умер и не лишился здоровья. А это, уверяю вас, очень много. Потому что моего друга Василия вынесли из трезвяка вперед ногами. Апоплексический удар шлангом от противогаза. Скажете, невозможно? Ну да, не очень верится. Но если наполнить его песком, то вполне даже рабочая вещь.