Отшумела над холодными унденскими просторами разгульно-веселая поморская свадьба. Рыбаки, промышлявшие камбалу у тихих берегов близ Оленницы, рассказывали, что заливчатый звон тальянок и свадебные песни долетали даже туда. Старики, ревниво оберегавшие старинный ритуал, позаботились о том, чтобы все прошло по уставу, по обычаям: и сватовство, и заручение, и вечеринка, и посидки, и рукобитье, и плаксы, и хлебины. После многомесячных рыбацких трудов, волнений и опасностей, скупых радостей и скромных надежд свадьба легла на скатерть поморской жизни ярким затейливым шитьем. Между прочим, на свадьбе Родиона и Густи не обошлось и без происшествий. На второй день пиршества из толпы односельчан, заполнивших избу Мальгиных, вышла вперед Фекла Зюзина, что-то держа в руках. Сразу все затихло, лица вытянулись в удивлении. Фекла, однако, не смутилась. Только лицо ее раскраснелось от волнения. Темно-русая коса плотным венцом опоясывала затылок. Мужики, разинув рты, откровенно любовались ее статью и здоровьем. Фекла остановилась напротив жениха и невесты и поклонилась поясным поклоном. - Простите меня, уважаемые молодые, за мой характер и длинный язык. Каюсь перед вами и даю слово наперед не оговаривать никого, И еще желаю вам доброго здоровья, счастливой жизни да хорошеньких деток. Не обидьте меня, примите подарок. От всей души! Она размахнула сверток. Лебяжьим крылом затрепетало перед застольем широкое льняное полотенце, высветленное солнцем, вытрепанное ветрами, выбитое на реке вальком и ставшее от того свежим и белым как снег. И вышивка на нем алой шерстяной нитью кинулась всем в глаза так, что кое-кто не сдержал возгласа восхищения. Фекла подала полотенце жениху, снова поклонилась и направилась к двери, гордо неся красивую голову. Родион хотел пригласить ее за стол, но гостьи и след простыл. 3 С уходом Густи к мужу Дорофей первое время не находил себе места. Поднимаясь раным-рано, в одном исподнем, босиком, покряхтывая да покашливая, бродил по тихой избе, то и дело заглядывая в горенку, где, бывало, разметав по подушке русые волосы, спала дочь. Пусто стало в горенке: кровать осиротела, навесная полочка, где раньше стопкой лежали книги, была снята со стены, стояла в углу. Герань да ванька-мокрый на окошке и те пожухли, повяли. Дорофей ткнул пальцем в горшки, принес воды в медном луженом ковшике, полил цветы. Ефросинья почти каждое утро пекла молодым гостинцы - сдобные ватрушки, кулебяки, лепешки-сметанники. Выдержав стряпню на столе под скатёркой, чтобы отмякла, завертывала ее в узелок и, надев старенькое пальтишко, накинув на седую голову полушалок, торопилась по утреннему холодку к Мальгиным. Зато у Мальгиных стало веселее. Бойкая, проворная невестка внесла в избу Парасковьи живость и радостную суету. Звонкий голос Густи наполнял комнаты: - Мама, давайте я поставлю чугуны в печь... Мама, а сухари не подгорят? Сухари запасали для Родиона на зимнюю путину. - Сама я, Густенька, сделаю. Я ведь еще в силе. Ты бы села лучше за рукоделье. - Парасковья старалась не перегружать невестку заботами. Любо было Родиону с молодой женой обниматься до зорьки и любо было смотреть, как Густя то хлопочет в избе, то выбегает во двор - задать корм овцам или идет с ведрами к колодцу, сверкая голыми розоватыми икрами. Наденет, не глядя на холод, башмаки на босую ногу - торопится. Соседки, терзаемые любопытством, заглядывали в избу под разными предлогами: то попросить что-либо, то за советом, а то и просто так, поболтать. Подолгу судачили с Парасковьей, приглядывались к молодухе... Не ленива ли, обходительна ли со свекровью? Не пробежала ли между невесткой и Парасковьей черная кошка? Уходили удовлетворенные: в семье мир да согласие. Вечерами Родион провожал Густю на работу в клуб и встречал, когда возвращалась домой. Приятели ухмылялись: "Жену караулит!" Однако приближалось время расставания: пора было готовить мешки да сумки с припасами. Густя бледнела, покусывала губы, наблюдая, как Родион собирается в путь, подолгу о чем-то думала, сидя за пяльцами над вышивкой... Приходила Сонька Хват, садилась на лавку и, широко улыбаясь, так, что на испещренных оспинками щеках обозначались ямочки, спрашивала: - Каково живется замужем-то, Густя? Густя отвечала сдержанно: - Хорошо живу. - Слава богу! - подражая бабам, говорила Сонька. - С любимым-то жить можно. И тихонько вздыхала. А сама все время следила пристально из-под рыжеватых ресниц за подружкой: "Не похудела ли? Нет. Совсем не изменилась Густя в замужестве. Только в походке, в движениях у нее появилась этакая важность, медлительность, что ли..." Немного выждав и перейдя на шепот, Сонька интересовалась: - Муж-то обнимает крепко? - Разве можно об этом спрашивать? Никакой деликатности у тебя, Соня, отвечала Густя, зардевшись. - Конечно, крепко. - Так, что косточки хрустят, да? Густя вскакивала, тормошила и тискала подружку. И они звонко смеялись и возились, как бывало прежде. От Тишки из Архангельска пришло письмо. Парасковья несколько раз просила Густю перечитывать его. Но сколько ни читали, ничего из того письма не могли выжать, кроме нескольких строк: "Живу хорошо, того и вам желаю. Учусь. В общежитии у нас тоже хорошо. Хорошо и кормят, и обмундирование дали..." - Господи, будто дома плохо кормили! - досадовала Парасковья. - Будто дома без штанов ходил! Ну, слава богу, раз хорошо, так пусть и дальше так будет.
Среди сплошного ненастья выдался сухой погожий денек. Низкое солнце слепило глаза последними вспышками ушедшего за Оленницу лета. Иероним и Никифор, оба в полушубках, в валенках с галошами-клeенками - по-зимнему, сидели на завалинке и щурились на желтый сверкающий круг в холодном, чуть-чуть с голубинкой небе. - Курить я нонче перестал, - сообщил Иероним, как нечто важное, доставая из кармана жестяную баночку из-под зубного порошка. - Теперь вот нюхаю. Чихать для здоровья пользительно. Легкие прочищает. Не желаешь ли? подставил он баночку приятелю, - Не-е-ет! - Никифор помотач головой. Тесемки у шапки крутанулись мышиными хвостиками. - Не желаю. И вообще этим зельем пренебрегаю. Иероним прищурил выцветший глаз, закладывая в ноздри понюшку. - Вот, бают, скоро свадьба предвидится... - многозначительно заметил Никифор. - Это у Никешиных, что ли? - У Никешиных. Степанко с Мурмана подарков навез тьму! И все для Фроськи, невесты. Никола Тимонин, слава богу, третью дочь выдает. Может, сватами нас с тобой призовут, а? - оживился Рындин. Иероним ответил не сразу - прочихался весело, со смаком, со стоном. - Уж и не знаю, призовут ли. Говорят, свадьба о покрове намечается. - Может, и о покрове. Эх-хе-хе! - Никифор положил сухие сморщенные руки на колени. - Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня - женишком. Так ведь, бывало, девки приговаривали! - Так, так. Именно!.. И оба заулыбались. Из-за угла выплеснулся переливчатый звон гармошки-трехрядки, и грянули голоса парней:
