-- Знает кошка, чье мясо съела. Кроткий какой!
-- Кроткий, а где прыткий слишком. "Пошли", -- говорю. Самому интересно стало. Звоним в кнопку -- тишина. Дверь толк -- не заперто. В комнату входим, а они в той же позиции. Сидят как неживые. Ну, я поздоровался, Роман Викторович тоже что-то промявкал. Юлька вздрогнула. Николай не мигнет, не моргнет, только мычит: "Ты... ты... ты..." Угадал, что за личность со мной явилась. Встал с дивана -- страшный, косматый, черный. Тут Юлька вскакивает, спиной своего Ромочку загородила, ручонки раскинула, кричит Николаю: "Не смей!" Из того, словно из шарика, весь газ и вышел. Обмяк, сел опять, усмехается. А усмешка фактически такая, бабы, как у черепа на трансформаторе под стрелой молнии.
-- Жуть-то какая...
-- Николай задает вопрос: "С чем пришли, Роман Викторович?" Вот она когда жуть-то началась! Кабы сам не видел, никому не поверил бы. Этот Роман Викторович отстраняет от себя Юлию, встает перед Николаем на коленки и произносит: "Простите нас, Николай Иванович. Любовь сильнее морального кодекса. Ничего поделать с собой не можем, и мы видим токо один выход..." Николай ставит вопрос: "Какой?" Роман Викторович дает ответ. И от этого ответа у меня мороз по коже фактически по всей поверхности... -- Здесь Чузыркин уже без спросу наполнял стопку, выпивал залпом и восклицал на выходе: -- "Я прошу у вас ее руки".
-- Руки-и?! У живого мужа?!
-- Ну! Отдай жену дяде, а сам иди, будем так говорить, к тете! -Удовлетворенно переждав шум, рассказчик подкреплял повествование историческими примерами. -- В старину такие случаи вообще бывали. Вспомните народную песню про Хаз-Булата. В ней тоже какой-то гад просит живого мужа отдать жену и предлагает калым по тем временам люкс-мадера-фикус. Роман Викторович калыма не предлагает, но просит самоуверенно. У Николая кровля, видать, поехала. Говорит... -- На этом слове Чузыркин загадочно умолкал, испытывая нервы слушателей.
-- Ну что, что он говорит-то? -- теребили его.
-- Вы сейчас упадете. Николай говорит: "Бери".
-- Так и сказал?!
-- Я же давал оценку: сдвинутый! Герой песни! Хотя в том старинном случае, если помните, конец другой. Там как дело было? Хаз-Булат ударил жену кинжалом, подхватил на руки и преподнес гаду: на, получай, морда бессовестная! А наш Хаз-Булат только башкой мотнул. Уточняет: "А вы знаете, что Юлия в положении?" Роман Викторович отвечает: "Знаю. Кто бы ни был отцом будущего ребенка, буду ребенка любить как собственного. И даже еще сильней". Николай зубами скыр-скыр, и тут я ему на глаза попал. Рычит: "Чузыр-ркин, тебе какого опять рожна?" Я отвечаю: горчицы, мол. Николай в ответ: "Пошел к чертовой матери!" Ну я и пошел. Будем так говорить, у меня и без горчицы все нутро продрало...
Теперь Чузыркин окончательно надевал шляпу.
Более его уже не удерживали в нетерпении обменяться впечатлениями от услышанного, поделиться нахлынувшими мыслями и прогнозами. Заручившись обещанием заходить еще, хозяева наспех прощались с ним, чтобы в своем кругу со смаком обсудить животрепещущий "матерьял". Где-то неподалеку Горбачев пожинал плоды необдуманной перестройки, надиктовывая оправдательные тома, где-то там же Ельцин вынашивал план разгона собственного парламента, а в Домодедове переживали коллизию четырех: одной возлюбленной пары и двух оставшихся не у дел супругов. Общественное мнение разделилось: одни болели за Юлию и Романа Викторовича, другие за Квасова и дамочку в парике.
Стало наконец известно ее имя-отчество: Людмила Федоровна.
2
Юлия была моложе своего супруга на добрых пятнадцать лет. К той поре, как выйти замуж за Квасова, ей исполнилось девятнадцать.
Николай Иванович Квасов, человек вольного и доходного ремесла, долго холостяковал, вел интересную (в разумных пределах) жизнь и связывать себя браком не собирался. Когда же увидел Юлию в том углу Домодедовского пруда, что защищен от нескромных глаз ивами и осокой, резко переменил взгляды.
Нагая купальщица была невидима для прохожих. Но Квасов в этот момент возвышался на стропилах особняка, расположенного над прудом. Особняк о двух этажах (конечно, не чета нынешним дворцам новых русских, но и не летний домик) возводил себе Михаил Скрипник, известный в криминальных кругах как Миша Скрипач или просто Миха.
Таким образом, то, что было защищено природой от алчных глаз пешеходов, с верхотуры представилось Николаю Ивановичу во всей красе. В девушке он заподозрил племянницу пенсионерки Аксиньи Павловны, бабки болезненной, сердобольной, привечающей многочисленную родню. Юлия действительно приехала из Молдавии, по-теперешнему из Молдовы, поступать в вуз.
Итак, юная красавица ступила на берег смуглой, изящной ножкой, встряхнула распущенными, доходившими до талии волосами и потянулась сладко. Затем нехотя стала пристегивать женские принадлежности. Когда уж она надела цветастый бесформенный балахон, Николай Иванович безошибочно признал в ней племяшку Аксиньи Павловны, проживающей в частном секторе.
В тот же день ввечеру, в костюме-тройке, в зеркально начищенных башмаках, гладко выбритый и надушенный, он явился к Аксинье Павловне.
Старушка посчитала его за квартиранта, подыскивающего жилье:
-- И, милый. Местов у меня нетути, племяшка на все лето приехала. Осенью приходи.
-- Да ты что, Павловна? -- рассмеялся Квасов. -- Прочисти глаза-то!
-- Николай?! -- ахнула старушка. -- Ну проходи, гостем будешь. Глазыньки-то мои уж ничё не видят! Никак, крышу пришел смотреть?
-- Какая крыша, Аксинья Павловна! Свататься я пришел.
-- Осподи Иисусе! -- всполошилась старушка. -- Это как так -"свататься"? С ума сошел?
-- Да ведь не к тебе, к племяннице твоей, Юлии!
Старушка хотела было сказать, что Юлия девка взрослая, сама должна определяться в своей судьбе, но не сказала, польщенная ролью посаженой матери и тем почетом, с каким эта роль связана.
-- Так что будем делать-то? -- спросила она, зардевшись и приосанясь.
-- А ничего особенного, -- отвечал Николай Павлович. -- Ставь самовар да зови племяшку.
Дело сладили в тот же вечер. Свадьбу Николай Иванович закатил на три дня, за столом перебывало полгорода. Невеста, как и следовало ожидать, провалила вступительные экзамены, но сияла, как человек, вытянувший счастливый билетик наперекор приемной комиссии. Николай Иванович ликовал, сограждане радовались за обоих. Правда, медовый месяц был урезан до минимума: кровельщики в тот сезон шли нарасхват.
Любовь и согласие продолжались четыре года. Николай все чаще заговаривал о наследнике, Юлия старалась изо всех сил, однако безрезультатно. Сосед Чузыркин объяснял ситуацию разницей в возрасте, на что ему приводили обратные многочисленные примеры. Аксинья Павловна (уже со смертного одра) намекала на свою молодость: она понесла впервые в двадцать семь лет. Но Квасову ждать еще четыре года было невмоготу. Отношения в семье портились, нередко пустяковый разговор заканчивался размолвкой. Не желая ссориться, оба стали неразговорчивы. Любая тема могла вывести на опасную колею. Безболезненных тем становилось все меньше и меньше, и постепенно дом оказался перенаселен фигурами умолчания.
И тут преставилась Аксинья Павловна. Отпели и похоронили в Светлое воскресенье. Из Пензы приехала дочь покойной, экстренно продала домик и укатила, даже не попрощавшись.
Горе жены тронуло сердце Николая Ивановича. Ведь теперь, кроме него, у Юлии не осталось ни одного близкого человека, если не считать родственников, оказавшихся за границей. Он и сам близко к сердцу принял смерть милой старушки и был искренне огорчен. Для Юлии смерть тетушки означала гораздо больше: теперь в случае нужды у нее не стало никакого прибежища. И хотя Николай Иванович был чуток и нежен с нею, мысли о бренности бытия безжалостно указывали ему на его бездетность, на бессмысленность существования без потомства. Снова в семье стало тоскливо и неуютно.
Чтобы меньше находиться дома, Юлия устроилась на работу. В Домодедове ничего подходящего не нашлось -- поступила в московский НИИ на должность помощницы лаборанта. Зарплаты ее едва хватало на дорогу и на обеды, тем не менее она выглядела жизнерадостной. Ожили глубокие, черные глаза, вернулся румянец, даже походка стала увереннее и женственнее.
