После 1917 года разноголосица мнений в русской исторической науке быстро исчезает, сменяясь господством «высочайше утвержденных» представлений. Основатель новых, откровенно идеологизированных и политизированных подходов к отечественной истории М. Н. Покровский советовал прекратить споры об исторических личностях и перейти к изучению социально-экономических процессов. «Оставим старым официальным учебникам подвиги „собирателей“ и не будем вдаваться в обсуждение вопроса, были ли они люди политически бездарные или политически талантливые», – писал Покровский (112, 122).
Последовав совету Покровского, историки на многие десятилетия отказались от жанра исторических портретов, исключая лишь заказные иконописные образы. Общее критическое отношение к старым правителям коснулось и Калиты. В школьных учебниках и исторических трудах о нем писали мало и в основном критически. Добрую ложку дегтя подлила «Секретная дипломатия» Карла Маркса – острый политический памфлет, полный сарказмов относительно русской истории и ее деятелей. Опираясь на Маркса, историк А. Н. Насонов в своей известной книге «Монголы и Русь» (М., 1940) писал: «Калита не был и не мог быть ни объединителем Руси, ни умиротворителем. Народное движение за объединение Руси началось тогда, когда открылись возможности борьбы с татарами; и это движение, поддержанное церковью, обеспечило победу московского князя внутри страны и успех в борьбе с татарами, завершившийся Куликовской битвой. О Калите Маркс правильно сказал, что он соединял в себе „черты татарского палача и низкопоклонника и главного раба“ (105, 111).
Десять лет спустя другой известный историк, В. В. Мав-родин, последовал тому же методу в оценке Ивана Калиты. «Поборы с населения, с торговых операций, присваивание татарской дани сделали московского князя самым богатым из всех русских князей. „Сумой, а не мечом он прокладывал себе дорогу“, – говорит о Калите К. Маркс» (99, 95). Впрочем, у Маркса были разные суждения на сей счет. Мавродин соглашается и с таким: «При нем была заложена основа могущества Москвы».
Прошло еще десять лет. В 1960 году увидел свет капитальный труд Л. В. Черепнина, посвященный истории Руси в XIV – XV веках. Есть в нем и характеристика личности Ивана Калиты. «Калиту не нужно идеализировать. (Вот уж чего не было, того не было! – Н. Б.) Это был сын своего времени и класса, правитель жестокий, хитрый, лицемерный, но умный, упорный и целеустремленный» (130, 513). Легко заметить, что все составляющие этой тяжеловесной формулы уже имелись в трудах историков. От себя Черепнин добавил немного: «Этот князь жестоко подавлял те стихийные народные движения, которые подрывали основы господства Орды над Русью... Жестоко расправляясь со своими противниками из числа других русских князей, не брезгуя для этого татарской помощью, Калита добился значительного усиления могущества Московского княжества» (130, 512).
Восходящая к Марксу сентенция о «могуществе Москвы», которым она была обязана Калите, словно прилипла к князю, заслоняя все остальное. Имеется она и в действующем ныне университетском учебнике: «Оценивая итоги княжения Калиты, К. Маркс отмечал, что при Калите была заложена основа могущества Москвы» (издание 1975 года) (78, 151). В следующем издании того же учебника (1983) имя Маркса почему-то исчезло, и стало так: «В княжение Калиты была заложена основа могущества Москвы» (79, 138). Те же слова – во всех современных энциклопедиях и словарях.
Так и стоит он там, на дальнем горизонте нашего прошлого, со своей разбойной сумой на плече, злодей-основоположник злодейского государства, скверная копия с картины великого Макиавелли.
Но отложим пока в сторону все, что было написано об Иване Калите: в основном это не более чем игра ума великих историков прошлого или несложные упражнения наших современников. В этой книге мы попытаемся самостоятельно пробиться к московскому князю через толщу веков, через пропасти неведения и дебри противоречий в древних источниках. Приглашая читателя совершить вместе с нами это далекое путешествие, мы сразу же хотели бы объявить свои условия. Первое и главное – откровенность. В эпоху Калиты на десять вопросов историка приходится не более одного ответа. Мы не собираемся скрывать от читателя то, что историки обычно замалчивают: отсутствие достоверных сведений, недоказуемость большинства построений. Более того, мы даже радуемся этой неопределенности и готовы повторять вместе с французским историком Марком Блоком: «Я не думаю, что следовало бы скрывать сомнения нашей науки от людей просто любознательных. Эти сомнения – наше оправдание. Более того – они придают нашей науке свежесть молодости. Мы не только имеем право требовать по отношению к истории снисходительности, как ко всему начинающемуся. Незавершенное, которое постоянно стремится перерасти себя, обладает для всякого живого ума очарованием не меньшим, чем нечто, успешнейшим образом законченное» (49, 14).
Мы также хотим заранее предупредить читателя, что в нашем портрете некоторые черты будут дорисованы «по логике линий». Иначе говоря, мы позволяем себе воссоздавать малопонятные ситуации исходя из того, что Калита действовал в них так, как действовал бы на его месте любой другой здравомыслящий человек той эпохи. В этом, конечно, есть некоторая доля риска – но иного пути у нас просто нет. Ведь если быть абсолютно корректным, то вся наша книга будет состоять из одних вопросительных знаков. Некоторый допуск, основанный на профессиональной интуиции автора, много лет занимавшегося этой эпохой и этими людьми, просто неизбежен. При этом его величина не будет превышать допустимого в научных исследованиях, хотя мы и не собираемся каждый раз оговаривать возможность иной трактовки событий.
Девять десятых всех сведений, которыми мы располагаем об Иване Калите, дают летописи. Эти странные литературные произведения, где есть только два действующих лица – – Бог и человек, никогда не заканчивались. Каждое поколенье рукою книжника-монаха вписывало в них новые страницы.
В летописи удивительным образом соединяются противоположные начала: мудрость веков – и почти детская наивность; сокрушительное течение потока времени – и несокрушимость факта; ничтожество человека перед лицом Вечности – и его же безмерное величие как «образа и подобия Божия». На первый взгляд летопись проста и незатейлива. Погодное изложение событий в виде кратких сообщений иногда прерывается вставками – самостоятельными литературными произведениями, дипломатическими документами, юридическими актами.
Но за этой внешней простотой скрывается бездна противоречий. Во-первых, летописец видит события и изображает их «со своей колокольни»: с точки зрения интересов и «правды» своего князя, своего города, своего монастыря. Под этим слоем бессознательного искажения истины – еще один: искажения, которые возникли при составлении новых летописей на основе старых. Обычно новые летописи (точнее, летописные «своды») составляли по случаю каких-то важных событий. Составитель новой летописи («сводчик») редактировал и по-своему компоновал содержание нескольких летописей, находившихся в его распоряжении, создавал новые текстовые комбинации. Поэтому порядок событий в тексте летописной годовой статьи не всегда соответствует их реальной последовательности.
При составлении новых сводов часто сбивалась правильная хронология событий. Да и сам календарь был неоднозначен. В эпоху Калиты на Руси были в употреблении сразу три системы исчисления времени. По одной из них год начинался с 1 марта, по другой – с 1 сентября, а по третьей – с 1 марта предшествующего года. Летописец никогда не сообщает, какую из этих систем он использует. Кроме того, составитель свода никогда не знал, каким стилем пользовались его предшественники. В результате события часто сдвигались в датировке на год и даже более вперед или назад.
Наконец, летописцы всегда были очень кратки в своих сообщениях. События целого года укладывались у них в несколько строк. Иногда, указав год, летописец лаконично замечает – «не бысть ничего». Но даже рассказав о событии более или менее внятно, он никогда не объяснял его причин. Пояснения такого рода обычно ограничивались традиционными сентенциями: «за грехи наши», «Божиим попущением», «по воле Божией». Этот лаконизм иногда придает летописному повествованию почти афористичную сжатость и выразительность. Но сколько слез было пролито историками над каждой недосказанной строкой!
