А третий? И вдруг он - он! - шагнул вперед. Он ли? Есть сила пострашнее человека, пострашнее любви. Нет, это не он шагнул, но тот, кто готов взглянуть в лицо смерти - в лицо Красоте. Грядущее - грозно. Но жребий брошен. Первым - Флавий. Следом - Критон. Он - Третий. Впереди две ночи и два дня, прежде чем придет его срок, его час. Две ночи и два дня волнений, отчаяния, самого жуткого ужаса (умереть? - боже! бо-о-о-же!), самой безумной, безумнейшей, наибезумнейшей надежды; две ночи и два дня пьяной отваги и трезвой трусости, и любопытствующих взглядов, и тревожно-скользких улыбок желтолицых жрецов, и едкой ревности, и бессильного сострадания...
Наутро народу покажут голову Флавия, а он будет неотрывно смотреть на широколезвийный меч у ног бритоголового палача: вот этим топором... то есть мечом... Вот и он - и он! - выйдя из ее спальни, замрет на пороге, увидев перед собою этих двоих в пурпурных балахонах, с кожаными масками на лицах, в складках бычьих шей поблескивают капельки пота, сто шагов прямо, семьдесят налево, взгляд из-за пыльной портьеры, еще сорок шагов, зачем он считает, и еще двадцать, через дворик ведут быка, щербатый мальчуган мочится на стену, арка, рассохшаяся дверь, тесная комнатенка, затянутая паутиной, глиняный пол, выщербленная колода, зевающий бритоголовый человек с широколезвийным топором - все же с топором, солнечный луч, бритоголовый ребром ладони смахивает с колоды соломинки, куриные перышки, снова зевает... Нет! нет! никогда! Бежать, скрыться, спрятаться в тростниковых зарослях, питаться лягушками, уйти в подземные пыльные необитаемые лабиринты, в услужение к немым жрецам, сносить унижения плоти, зажать дух в тисках раскаленного "нельзя" - но жить! жить!
жить! И целый день впереди, целый век, и никто не стережет его, он волен уйти в любой миг, хоть сейчас, конечно, вот прямо сейчас, да хоть и криво сейчас, за той портьерой - шумная улица, сладкие морды торговцев, подвыпившие легионеры, замасленные шлюхи со стальными ключицами, волы, шарлатаны, крестьяне, выбеленное жарой небо, тусклый блеск реки... Уйти? Нет. Он, конечно, уйдет, но потом, после, ведь еще есть время - ночь и день.
Вечером случайно он увидел царицу: усталая женщина с жирноватой кожей, неприязненное выражение лица, раздражена, провинившуюся рабыню уволакивают, царица поймала взгляд юноши - вымученно улыбнулась... Ночью ему прислали женщину, но он отказался. Его опыт... Пришедшая с родителями в гости девочка - презрительно надутые губки - неожиданно прижалась к нему, они спрятались от родителей и гостей, девочка взяла его рукой, он взорвался, слезы потекли, она убежала. В канун совершеннолетия отец подарил ему рабыню-гречанку, рослую, сильную, с холодным плоским животом и маленькой твердой грудью. Она обучала его деловито и бесстрастно. Вот и весь опыт. Да что это он? Прочь! Не об опыте речь - о любви и смерти.
Утром он не пошел смотреть на отрубленную голову Критона. Остался в своей комнате. Услыхав глухой ропот толпы, застонал...
...под смертною секирой Глава счастливца отпадет.
Флавий, Критон... Он опоздал, бежать поздно. Его черед. Неужели царица так безжалостна? А грусть, а умиление в ее взоре, остановившемся на нем? Ничего не значат? Нет, нет, не может быть! Когда они будут лежать рядом, уже пережив вспышку страсти, он расскажет ей - все, все расскажет: про мечты свои, про жизнь, про то, как нужна ему эта жизнь... Она не может не понять. Зачем? О чем он? До наступления ночи осталось совсем мало. Боже! Ведь если ему через несколько часов предстоит начать путешествие в смерть, значит, каждый из этих часов поистине равен годам, отпущенным на добро и зло, на мечты и свершенья, а он - лежит! Валяется на тюфяке, глядя в окно на ласточек, как будто в запасе у него вечность. Он рассмеялся: так ведь и есть, вечность. Ему уже не успеть спасти красавицу от разбойников, родину - от захватчиков, ему не успеть создать величайшую пирамиду или на худой конец величайшую книгу, не успеть сокрушить царства и слить народы в братских объятиях... Он так и не узнает, кто он: поэт, государственный деятель, помещик или рогоносец при красавице жене. Он просто он. Одинокий. Единственный. Третий. Это все, что останется.
Но только утренней порфирой Аврора вечная блеснет, Клянусь - под смертною секирой Глава счастливцев отпадет.
Царица ждет его. Сопровождаемый красивыми рабынями, он шествует в бассейн. Под звуки арф девушки массируют и умащают его тело. Одевают. Готовят к встрече.
Его ждет она. Сладостная, сладкая любовью... Нет! он еще вправе отказаться!
уйти! вернуться... Но куда? Прошлое уже случилось, сожжено, там огонь, но и впереди - огонь. Нет пути.
Лишь выбор между пламенами - от пламени спасает пламя.
Позади - "Руслан", уже позади - "Онегин" и "Капитанская дочка", настоящее мучительно, его словно и нету. А впереди? Бог весть. Красота, правда, смерть - все одно и то же... Он должен - иначе уже нельзя познать эту надчеловеческую, бесчеловечную гармонию истории (люди живут по законам человеческим, народы - по бесчеловечным законам). Царица ждет. Портьеры, музыка, взгляды. Кажется, он торопится, надо попридержать шаг. Он исполнен мужества и мудрости. Дела - участь остальных, его удел деяния. Снова поворот. Низко кланяется бритоголовый, ссадинка за ухом, вот и последняя дверь, тянет холодом. Откуда этот звук? Врата ада? рая? створки расходятся, никого, он один, задыхающийся, почти ослепший, на пороге. Гул. Не сердце ли?
не новые ли стихи? Не до поэмы - жизнь идет. Он на пороге, в полутьме он видит Ее, и радость, неведомая живым людям, болезненно распирает его грудь...
Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья - Бессмертья, может быть, залог!
Бессмертье. Между жизнью и смертью.
И что бы ни случилось с нами, Мы входим в пламя или в пламя.
Пламя и пламя. Он должен сделать этот шаг. Он платит. Он делает шаг.
Боб Грин, loneman В сентябре 1592 года в доме небогатого лондонского сапожника Айсема умер Роберт Грин. Последние дни его были ужасны. Оставленный друзьями, но, как написал злобствующий современник, исправно посещаемый полчищами вшей, Грин напоследок со слезами на глазах вымолил у хозяйки мальвазии на один пенни. Эта же достойная дама, выполняя последнюю волю Грина, увенчала его чело лавровым венком. При сем присутствовали его любовница, "несчастная оборванная шлюха", и их незаконнорожденный сын. Сцена, исполненная истерического драматизма, вообще говоря, чрезвычайно характерна для биографии Грина, который прославился как один из реформаторов английского театра, плодовитый прозаик и блестящий памфлетист, основоположник скандальной журналистики. Что ж, хорошие книги пишут не хорошие люди, а хорошие писатели.
Однако в истории литературы этот человек остался вовсе даже не благодаря своему маленькому шедевру "Монах Бэкон и монах Банги". Он "автор", пожалуй, самого громкого скандала в истории английской культуры. Человек, публично обвинивший великого Шекспира в плагиате,- не самая завидная характеристика для того, кто считал себя солью земли, а остался в памяти литературы несколькими строками. Да и то во многом благодаря тому, на кого ополчился, то есть Шекспиру.
Роберт Грин родился в семье состоятельного шорника из Нориджа в 1558 году, получил, как и Шекспир, образование в местной грамматической школе, где под надзором мэра и олдерменов обучались "шесть дюжин и еще восемь учеников". В 1580 году он получает степень бакалавра искусств в Кембридже и отправляется в путешествие за границу (Италия и Испания). Вскоре в том же университете он защищает магистерскую диссертацию, о чем не устает напоминать друзьям и врагам до самой смерти.
Боб Грин принадлежал к плеяде "университетских умов" (Лодж, Нэш, Пиль, Марло и др.), предшественников Шекспира. Эти провинциалы решительно рвали со своим прошлым, с "почвой", оседали в Лондоне, где снабжали книгоиздателей и владельцев театров романами, памфлетами и пьесами. Жизнь их была непристойной, блестящей, бурной и, как правило, короткой. Жизнь Роберта Грина - не исключение. Он пьянствовал и дебоширил в тавернах (хозяйка таверны "Красная решетка" была его любовницей), дружил с ворами и их подружками, знаменитый лондонский бандит по прозвищу Болл-Нож, завершивший свой жизненный путь на виселице в Тайберне, был лучшим его другом (а его сестра - подругой и матерью его сына). Иногда на Грина вдруг накатывало просветление. Однажды он случайно забрел в церковь святого Андрея в Норидже, где проповедовал известный "нориджский апостол" Джон Мор, который вызвал в его воображении картины Страшного Суда. Грин раскаялся и начал новую жизнь, женившись на добродетельной Доротее, подарившей ему сына. Однако вскоре, промотав состояние жены, Грин бросает ее на произвол судьбы в Линкольншире и возвращается в Лондон - к перу и пиру.
