— Это все? — сказала Маргарита.

Валтасар снова подал знак Лемюлькинье, который, как зачарованный, ответил:

— Да, барышня.

— Хорошо, — продолжала она, — сейчас я их вам отдам.

Валтасар радостно обнял дочь со словами:

— Ты для меня ангел, дитя мое.

И он вздохнул легче, взглянул на нее веселее, но, несмотря на эту радость, Маргарита легко заметила на его лице следы глубокой тревоги и решила, что тысячу экю составляют только самые неотложные долги по лаборатории.

— Будьте откровенны, папенька, — сказала она, когда, подчиняясь желанию отца, уселась к нему на колени. — У вас есть еще долги? Признавайтесь мне во всем, возвращайтесь домой, не тая никаких опасений среди общего счастья.

— Дорогая Маргарита, — сказал он, взяв ее руки и целуя их с грацией, напоминавшей об его далекой юности, — ты будешь на меня ворчать…

— Нет, — сказала она.

— Правда? — ответил он, и у него вырвался жест ребяческой радости. — Значит, все тебе могу сказать, ты заплатишь?..

— Да, — сказала она, сдерживая слезы, выступившие у нее на глазах.

— Так вот, я должен… о! не смею…

— Говорите же, папенька.

— Сумма значительная, — продолжал он.

Она в отчаянии умоляюще сложила руки.

— Тридцать тысяч франков должен я Проте и Шифревилю.

— Тридцать тысяч составляют все мои сбережения, но я с удовольствием подарю их вам, — сказала она, почтительно целуя его в лоб.

Он встал, схватил дочь в объятия и стал кружиться по комнате, подкидывая ее, как ребенка, потом посадил ее в то же кресло, воскликнув:

— Милое дитя, ты настоящее сокровище любви! Ведь мне житья не давали. Шифревили написали мне три угрожающих письма, хотели начинать тяжбу со мной, со мной, обогатившим их…

— Папенька, — печально сказала Маргарита, — значит, вы продолжаете свои исследования?..

— Продолжаю, — сказал он, улыбаясь, как безумный. — Погоди, я еще найду… Если бы ты знала, чего мы достигли.

— Кто это — мы?

— Я говорю о Мюлькинье; он теперь стал понимать меня, прекрасно мне помогает… Славный малый, он так мне предан.

Вошел Конинкс, и разговор прервался. Маргарита сделала отцу знак молчать, боясь, как бы он не уронил себя в глазах дяди. Она была в ужасе от того, каким опустошениям подвергся его великий ум, поглощенный исследованием проблемы, может быть неразрешимой. Валтасар, который, вероятно, ничего, кроме своих горнов, не видел, не догадывался даже о том, что состояние его свободно от долгов. На следующий день они отправились во Фландрию. Путешествие было довольно продолжительно, и Маргарита успела кое-что понять во взаимоотношениях отца и Лемюлькинье. Не получил ли лакей той власти над господином, какую берут иногда над величайшими умами люди, лишенные всякого образования, но чувствующие себя необходимыми и, добиваясь уступки за уступкою, идущие к господству с упорством, которое дается навязчивой идеей? Или же барин питал к слуге привязанность, рожденную привычкой и похожую на отношение рабочего к своему инструменту-созидателю или араба к своему скакуну-освободителю? Маргарита подметила в поведении слуги кое-какие черты, встревожившие ее, и решила освободить Валтасара из-под унизительного ига, если ее опасения подтвердятся. Проездом она остановилась на несколько дней в Париже, чтобы расплатиться с долгами отца и просить фабрикантов химических продуктов ничего не присылать в Дуэ, предварительно не уведомив ее о заказах, которые сделает Клаас. Она уговорила отца переменить костюм и одеться соответственно своему положению. Такое наружное восстановление облика Валтасара вернуло ему внешнее достоинство, что было хорошим знаком возможной перемены умонастроения. Вскоре дочь, уже предвкушая счастье видеть, как поразят отца все неожиданности, с которыми он встретится в собственном доме, поехала дальше в Дуэ.

В трех милях от города Валтасар увидал Фелицию верхом на лошади, в сопровождении обоих братьев, Эммануила, Пьеркена и близких друзей всех трех семейств. Путешествие невольно отвлекло химика от его обычных мыслей, картины Фландрии подействовали на его сердце; а когда он заметил веселую свиту, которую составили ему его дети и друзья, то ощутил в себе волнение столь сильное, что глаза его увлажнились, голос задрожал, веки покраснели. Он так страстно обнимал детей, будучи не в силах от них оторваться, что, наблюдая эту сцену, все были растроганы до слез. Вновь увидав свой дом, он побледнел, живо, совсем как молодой человек, выскочил из дорожной кареты, радостно вдохнул чудный аромат сада, принялся разглядывать все кругом, и в каждом его движении чувствовалось удовольствие; он выпрямился, снова помолодело его лицо. Когда он вошел в залу, слезы появились у него на глазах: по тому, как точно воспроизвела дочь проданные им старинные серебряные подсвечники, он увидел, что беды, должно быть, все поправлены. Роскошный завтрак подали в столовой, где все поставцы были полны редкостными предметами и серебром, по крайней мере той же ценности, что и вещи, находившиеся здесь когда-то. Хотя семейная трапеза длилась немало времени, его едва хватило на рассказы, которых Валтасар требовал от каждого из своих детей. Нравственно потрясенный возвращением домой, он проникся счастьем семьи и вполне показал себя отцом. Его манеры обрели свое прежнее благородство. В первый момент он весь отдался радости обладания, не спрашивая себя, каким образом могло быть восстановлено все потерянное им. Радость его была цельной и полной. Когда кончили завтрак, четверо детей, отец и нотариус Пьеркен перешли в залу, где Валтасар не без тревоги увидал листы гербовой бумаги, которые положил на стол писец, как бы готовясь исполнять распоряжения своего патрона. Дети сели, а изумленный Валтасар остался стоять перед камином.

— Господин Клаас отдает своим детям опекунский отчет, — сказал Пьеркен. — Конечно, это совсем не весело, — добавил он, улыбаясь, как принято у нотариусов, которые частенько шутливым тоном говорят о самых серьезных делах, — однако безусловно необходимо вам все выслушать.

Хотя обстоятельствами оправдывалась такая фраза, Клаас принял ее за упрек, так как совесть напомнила ему о прошлом, и он нахмурился. Писец начал чтение. Изумление Валтасара возрастало по мере того, как оглашался документ. Вначале здесь устанавливалось, что состояние жены к моменту ее кончины доходило приблизительно до миллиона шестисот тысяч франков, заключение же отчета с полной ясностью предоставляло каждому из детей их долю целиком, точно вел дела добрый и заботливый отец семейства. Из этого следовало, что дом из-под заклада выкуплен, что Валтасар находится в собственном доме и что его загородные владения равным образом чисты от долгов. Когда различные бумаги были подписаны, Пьеркен предъявил расписки на суммы, прежде взятые взаймы, и документы о снятии запрета с собственности. Тут Валтасар, сразу вновь обретя честь мужчины, жизнь отца и достоинство гражданина, упал в кресло; он искал глазами Маргариту, которая по высшей женской деликатности ушла во время чтения, посмотреть, выполнено ли все задуманное ею для праздника. Все члены семьи понимали мысль старика, когда он слегка увлажненным взором искал свою дочь, и в эту минуту все своими духовными очами видели ее перед собою, как некоего ангела силы и света. Габриэль пошел за Маргаритой. Услыхав шаги дочери, Валтасар побежал навстречу ей и сжал ее в своих объятиях.

— Папенька, — сказала она у лестницы, где старик ее обнял, — умоляю вас, ни в чем не принижайте своего священного авторитета. Поблагодарите меня в присутствии всей семьи за то, что я хорошо выполнила ваши указания, и держитесь как единственный устроитель всего благополучия, которого удалось достигнуть здесь.

Валтасар поднял глаза к небу, взглянул на дочь, скрестил на груди руки и некоторое время оставался безмолвным, причем лицо его приняло выражение, которого уже десять лет не видели дети, а затем проговорил:

— Почему нет здесь тебя, Пепита! Как бы ты восхищалась нашей дочерью.

Он крепко обнял Маргариту, не будучи в состоянии произнести ни слова, и вошел в залу.