Эта фраза обошлась Конраду Дмитриевичу по меньшей мере в полгода жизни. Тяжело наблюдать, как человек старится у тебя на глазах, и я буквально исстрадался. Но Конраду Д.Коркину было, разумеется, еще тяжелее: великолепный ученый, блестящий руководитель, он был вынужден делать юристу такие признания, которые сам бы никому не простил.
— Ну что ж, если так… — безжалостно сказал Фарафонов. — Я всецело доверяюсь вашему опыту. "
Мерзавец, уголовник, — подумал я с ненавистью. — Тебе ли говорить об опыте, проходимец! Ну подожди, я научу тебя хорошим манерам!"
Но, как бы то ни было, дело сделано. Я встал, поклонился и вышел из кабинета. На этот раз Марфиньке не пришлось прикрывать за мною дверь.
Вечером мы с Юрием Андреевичем праздновали свой первый успех в ресторане «Лада». Стол был изысканный, вина лились рекой: Фарафонов обещал мне, что он все чистосердечно оплатит. Грубо говоря, мне не следовало принимать его приглашение: я был очень на него зол. Но, с другой стороны, Юра честно выполнил первый пункт моей программы и если допустил при этом определенные перегибы, то исключительно по моей вине: я был обязан продумать до мельчайших деталей все нюансы нашего разговора и не сделал этого лишь потому, что не очень-то верил в успех. Ну что ж, пусть это будет первая проба, в дальнейшем я стану предусмотрительней. Юра так мне и сказал:
— Не надо на меня сердиться, Володя. В конце концов, Фарафонов импровизировал на ходу.
Мне хотелось провести с ним детальный и поучительный анализ сегодняшнего эксперимента, изложить ему общие принципы, что ли, но случилось так, что вместе с нами в ресторане оказалась Марфинька, оставлять это юное существо в лапах "выходца с Арбата" я не имел морального права, а сама она понимать не хотела, что ей с нами не по пути. Я отозвал Фарафонова в сторонку и довольно сурово спросил его: "Что, опять?", — но Юра, проникновенно глядя мне в лицо своими быстрыми моргающими глазками, объяснил, что в лирические тяготы он ударяться не собирается, что Марфинька никогда не будет подвергнута принуждению, и могла же она, в конце концов, заинтересоваться Фарафоновым не как явлением природы, а просто как таковым. Кроме того, сказал мне Фарафонов, для успеха общего дела полезнее всего заручиться именно расположением Марфиньки: ведь в приемную Коркина нам придется приходить еще не раз и не два, а подвергать бедную девушку многократному импульсу лично он, Фарафонов, считает небезопасным. И с этим трудно было не согласиться.
За столом Фарафонов резвился как дитя. Он шутил, каламбурил, кокетничал с соседними столиками. Глядя на него, я был вынужден поминутно напоминать себе, что этот человек намного нас старше, что на душе у него много тяжкого, недостойного, что он просто опасен, наконец. Но верить этому не хотелось. На себе его влияние я не ощущал, а что касается Марфиньки, то, единожды подвергшись фарафоновскому импульсу, она вся дрожала от желания испытать на себе этот импульс еще раз. Марфинька не сводила глаз с Фарафонова, она так умоляюще на него смотрела, так неудержимо хохотала после каждой его незатейливой шутки, что я понял: это необратимо, и нужды нет никакой Фарафонову испытывать на Марфиньке свой загадочный дар.
В присутствии Марфиньки мы, естественно, не говорили о деле, и формально Юра праздновал свое поступление на работу в наш институт. Это тоже несколько меня тяготило: как я понимал, с трудовой книжкой у Юры было не все в порядке, и в отделе кадров ему пришлось-таки потрудиться, убеждая всех и каждого, что он опытный и первоклассный юрист. Но все это были, так сказать, побочные эффекты нашего с ним первого опыта.
С большим юмором Фарафонов рассказал нам, как закончился его разговор с Конрадом Д.Коркиным. Конрад Дмитриевич уверял Фарафонова, что он любит меня, как родного сына, и считает меня надеждой большой науки. "Таких людей нужно беречь и щадить, — говорил Конрад Дмитриевич. — У них мощный размах, и оплошностей они совершают, естественно, больше, чем тихие заурядные трудяги".
Я слушал этот рассказ и мрачно гонял по тарелке зеленые горошины. Я понимал, что Конрад Дмитриевич говорил все это только потому, что хотел оправдаться перед Фарафоновьм. Но сам факт, что ему приходилось оправдываться перед уголовником и аферистом, вызывал у меня отвращение.
Марфинька смотрела на меня с удивлением.
— Вы что, не верите, Володя? — спросила она. — Юра правду говорит, Конрад Дмитриевич очень вас любит.
— Ах ты милая моя, — со смехом сказал Фарафонов, — ах ты добрая! А что за приказ ты печатала сегодня перед обедом?
Марфинька покраснела.
— Конрад Дмитриевич не стал его подписывать, — пролепетала она. — Порвал и бросил в корзину. Но ты же обещал, Юра, никому об этом не говорить.
— Володе можно, — снисходительно сказал Фарафонов. — Он лицо заинтересованное.
Видимо, во взгляде, который я на него бросил, было много эмоций, потому что Марфинька забеспокоилась.
— Послушайте, ребята, — сказала она, — а когда вы, собственно, познакомились?
— Сегодня, — хмуро ответил я.
Марфинька не поверила и вопросительно посмотрела на Юру.
— Мы знаем друг друга всю жизнь, — серьезно сказал Фарафонов. — Мы близнецы с Володей, ты разве не видишь?
Конрад Дмитриевич отсутствовал на работе три дня, а когда появился, сразу вызвал меня к себе. Я прекрасно понимал, что так просто у нас с ним дело не обойдется, и потому вступил в кабинет, очень сильно волнуясь. Пришел я один: Фарафонова на месте не оказалось, он шлялся по всему институту. Проклятый «выходец» завел себе друзей во всех отделах и целыми днями точил с ними лясы, появляясь в клетушке юрисконсульта только к концу рабочего дня. Наши люди души в нем не чаяли: даже хмурый Бичуев, завидев Фарафонова в конце коридора, бежал за ним вприпрыжку, как петушок.
Конрад Дмитриевич очень изменился. Мне показалось даже, что он начал отпускать себе усы. Во всяком случае, побрит он был весьма приблизительно. Кроме того, он явился на службу без очков, и я смог воочию убедиться, что все эти три ночи Конрад Дмитриевич не смыкал глаз. Розового платочка при нем также не было, вместо этого в нагрудном кармане торчал белый, грязный, с кружавчиками, по всей вероятности, дамский.
— Вы, наверно, удивлены, — сказал Конрад Дмитриевич с ожесточением, даже не пригласив меня сесть, и я был вынужден сам этим делом распорядиться. — Мое поведение показалось вам противоречивым.
Это был не вопрос, но какая-то реплика от меня все же требовалась, и я, глядя в сторону, пробормотал:
— Отнюдь, Конрад Дмитриевич, отнюдь.
— Кончайте, вы! — с досадой сказал Конрад Д.Коркин. — Я многое пережил, многое передумал. Противоречие есть, Володя, но оно не в поступках, оно во мне самом. Я ужасаюсь пропасти, которая передо мной разверзлась. И вот что я скажу вам, чтобы закончить эту тягостную часть нашего разговора. Простите меня, Володя. Простите — и руку!
Мы поздоровались.
— Я слышал, — продолжал Конрад Дмитриевич, растроганно покашляв, — я слышал, что расчеты ваши не дали искомых результатов. Машина показала, что я прав: все три синусоиды начинаются с момента рождения и начинаются с нуля. Не так ли, Володя?
Увы, все это было чистой правдой. Должно быть, в мои прикидки вкралась какая-то ошибка. Так я Конраду Дмитриевичу и сказал.
— Не огорчайтесь, — участливо глядя на меня, произнес Конрад Д.Коркин и прослезился. — И главное — не сдавайтесь. Скажу вам по секрету: я знаю сам, что никакой нулевой точки там нет. Я принял это в молодости, для удобства подсчетов, потом привык, а позднее уверовал. Но прошлой ночью я понял, что это тупик. Я не имею права мешать вашим поискам. Вы правы, Володя, тысячу раз правы, нет ее там, этой нулевой точки, если она вообще существует. А кстати, где вы ее ищете?
— На шестом месяце развития плода, — сказал я застенчиво. Это было как признание в любви: впервые я высказал вслух то, что составляло мою гордость и мое счастье.
— Смелая мысль, — одобрительно промолвил Конрад Дмитриевич. — Смелая, но спорная. Ну что ж, ищите, дерзайте. И если вам удастся это доказать, клятвенно обещаю: у нашей теории будет двойное имя. Теория Коркина-Лапшина. Звучит, вам не кажется? Жаль, я устал и, по-моему, серьезно болен. А то бы без колебаний пошел к вам в соавторы. Могу ли чем-нибудь вам помочь?
