Но не слушает меня Толя, лицо свое прячет и бормочет одно, словно заведенный:

- Мама, встань. Мама, встань!

Горько стало мне, пасмурно. Делать нечего, однако, поднялась я, с коленок снег отряхнула.

- Ладно, - говорю и за руку его беру. - Пойдем, раз так. Черствый ты, безжалостный мальчишка.

Ехать нам через весь город пришлось, в самую толчею, да еще с двумя пересадками. Я молчу, обиженная, и Толик молчит. Раза три он собирался со мной заговорить, только я отворачивалась, как не слышала.

Пока до места доехали - стало уж темно, и фонари зажглись. Подошли мы к зданию - все окна горят, музыка слышится разнообразная. Кто на пианино бренчит, кто в трубу трубит, кто свой голос вхолостую пробует. Тут разнервничалась я: ну как не пропустят? А то осмеют. Чего, мол, притащилась, без вас тут народу хватает. Толик тоже струхнул, в руку мою вцепился, тащится за мной, озирается, еле-еле ногами перебирает.

В вестибюле темновато уже: видно, все уроки закончились. Тетка пожилая на стуле сидит, спицами вяжет. Как спросила я профессора Гайфутдинова - зашумела она на меня, но письмо увидела - и приумолкла. Положила свое вязанье на стул и пошла куда-то, ногами шаркая.

Приняла я от Толика пальто и шапку, форму школьную на нем одернула. Курточка на Толике мешком сидит, брюки мятые, все в пятнах, воротник у рубашки чернилами перемазанный. Как увидела я это - прямо чуть не заплакала.

- Что ж ты, - говорю, - охламоном таким пришел? В новенькое лень было переодеться?

- Я на скрипке играл, - отвечает мне Толик шепотом. - Паганини разучивал, этюд номер десять.

Ну мне что? Паганини так Паганини.

- Что ж ты прямо с десятого начал? - говорю недовольно. - Первый-то, наверно, полегче.

- А по радио только десятый передавали. Что запомнил, то и выучил.

Тут вернулась эта тетка.

- Повезло вам, - бурчит. - Сергей Саид-Гареевич как раз уходить собирался. Ждет он мальчика в тринадцатой комнате. А вы, мамаша, здесь побудьте, нечего по коридорам зря разгуливать.

Сунула я Толику футляр со скрипкой, макушку ему перекрестила, в спину подтолкнула: иди. А он оглядывается:

- Мамонька, страшно.

Рассердилась я, ногой на него топнула.

- Ступай, говорят! Нечего мать изводить.

И пошел мой сынок по лестнице.

Два часа я, как львица в клетке, металась. Господи, думаю, что ж так долго? Совсем они мне ребенка замучают. То застыну, притихну: не слышно ли скрипки? Нет, не слышно, мужчина какой-то во весь голос ревет. "На земле, кричит, - весь род людской..." Замолчит, к себе прислушается, не повредилось ли что внутри, и опять начинает: "На земле весь род людской..." Так и не дождалась я узнать, что с родом людским происходит. То наверх порываюсь бежать, а вахтерша меня урезонивает. Чуть не подралась я с ней: посторонние люди, спасибо, вмешались. А то бы меня под руки на улицу и вывели.

Наконец, гляжу, спускается Толенька мой. Бледный весь, истомленный, глазенки запавшие. Я к нему навстречу бегом.

- Ну, - говорю, - приняли тебя? Приняли?

А он смотрит на меня удивленно и спрашивает:

- Куда?

- Как куда? - Я прямо опешила. - В концертную бригаду, в ансамбль какой-нибудь. Зачем же мы сюда приехали?

- Что ты, мама, - отвечает мне Толик и улыбается снисходительно. - В ансамбль мне нельзя, я еще нотной грамоты не понимаю. В музыкальной школе мне надо учиться.

- Долго? - спрашиваю.

- До десятого класса.

Ноги у меня так и подкосились.

- А потом?

- А потом в музыкальный институт поступлю, - отвечает мне Толик с гордостью. - Или прямо в консерваторию.

- Сколько ж лет там учиться?

- Не знаю. Наверное, пять.

Постояла я, помолчала. И все нетерпение мое как рукой сняло. Чувствую только, что устала до помрачения.

- Ну а потом?

- Не знаю, - отвечает мне Толик.

Схватила я его за плечи, он съежился весь, но трясти его, как утром, я не стала.

- Что ж тебе профессор сказал? - спрашиваю я его шепотом.

Молчит сыночек мой, глазками испуганно хлопает.

- Ты ответишь мне или нет, мучитель ты мой?

Смотрит Толик на меня и говорит запинаясь:

- Он сказал... с моими данными... меня любая музыкальная школа примет.

- Любая?!

Я ушам своим не поверила.

- Так и сказал: "любая"?

- Так и сказал.

- Ну это мы еще поглядим! - отвечаю я и решительным шагом - к лестнице. Я ему покажу "любая"! Я еще разберусь, что это за профессор такой Гайфутдинов!

Вцепился Толик мне в рукав, тянет меня прочь, не пускает.

- Мама, мама, - шепчет, - мама, не надо, пойдем! Мамочка, стыдно!

- Стыдно? - я ему говорю и локоть свой вырываю. - Нет, сынок, мне не стыдно! Ты не знаешь, какой ценой я твои данные оплатила, но он-то знает! Он знает! Я еще в глаза ему посмотрю!

- Мамочка, не надо! - плачет Толик. - Не надо его обижать! Он добрый, он хороший, он старенький!

Не знаю, чем кончилось бы у нас это дело, только вахтерша не выдержала. Подходит она к нам, отводит меня в сторону и говорит на ухо:

- И что же это вы, мамаша, ребенка терзаете? Совсем озверели. У мальчика счастье такое, сам профессор Гайфутдинов его приласкал, а вы, родная мать, истерики ему устраиваете. Все гордость, все гордость несытая. Уж если профессор сказал ему: "Данные есть" - дорога вашему мальчику обеспечена.

Подумала я, успокоилась немного.

- Письмо бы какое-нибудь написал... - говорю неуверенно.

- Не любит он протекций, - говорит мне вахтерша. - Но вниманием своим не обойдет, будьте уверены. Взял он сыночка вашего на заметку.

И Толик тут рядом стоит.

- Взял, мамочка, взял! - говорит мне отчаянно. - Он так мне и сказал: "Беру тебя на заметку".

- Что ж ты мне сразу не сказал? - спрашиваю я его - и в слезы. - Что ж ты меня все мучаешь?

Оделись мы, вышли на улицу.

- Ну, ты хоть доволен, сынок? - спрашиваю я Толика.

- Доволен, доволен, мама! - клянется мне Толик. - Ну прямо до ужаса! Он так меня хвалил... и тебя хвалил. Скажи, говорит, спасибо своей матери.

- За что ж мне спасибо? - говорю я ему и скорбно про себя усмехаюсь.

Задумался Толик.

- Не знаю... - говорит и смотрит на меня вопросительно.

Ничего я ему не сказала. Махнула рукой и повела его к остановке.

И пошла у нас карусель. В пять утра поднимаюсь, обед варю, Толика в школу собираю, отвожу его, а дорога неблизкая, в самом центре музыкальная школа находится. Еле-еле на работу успеваю, а с работы опять за ним надо ехать. Ни позавтракать, ни причесаться. По две недели в ванной не моюсь. Пудриться забыла, губы красить разучилась. Только и заботы, что эта проклятая музыка. Людей чураться начала, очки противосолнечные носить приучилась, чтоб клиентам в глаза не глядеть: все мне кажется, что они меня разглядывают.

Тольку своего потихонечку извожу. Знаю, что извожу, а совладать с собой не в силах. Стали мы с ним чужие, ни ласки, ни дружбы. У него свои заботы, мне недоступные, у меня - свои, ему скучные. Раньше все говорили, бывало: то я ему что расскажу, то он мне. А теперь все молчком. И обидно мне от этого, и досадно, и боюсь пуще смерти: разлюблю я его, ох, совсем разлюблю.

Поднимается спозаранку, за скрипку берется: "Ах, ты боль зубная, издохнешь со своей музыкой. Не высыпаешься, не наедаешься, тенью ходячей стал..."

Поднимается поздно: "А, мучитель, я для тебя души не жалею, всю душу в тебя вложила, а ты не ценишь, только карты мне путаешь!"

Играет с утра одно и то же (та-та-та, та-та, та-та-та, та-та), а меня как по нервам: "Что за глупый такой, ни на что не способный?"

Нет, бывали и просветления. Вдруг сошлось у него, заиграл без помех: улыбается, скрипочку взглядом ласкает. "Мама, - говорит мне, - послушай-ка вот это местечко! Одолел я его, в теплый тон перекрасил".