Клочок бумаги, последний привет жениха к невесте, принес бы только горе, попади он в ее руки. Но где же были те нежные белые ручки, что в день помолвки расстилали чистую скатерть в лесу на зеленой травке? Где была дочка скорняка? Куда, к каким берегам несло волной бутылку? Ближе или дальше от ее родины – бутылка того не знала. Она все плыла и плыла; под конец это долгое скитание порядком-таки ей надоело, – носиться по волнам, ведь, не ее призвание. А все-таки она носилась, пока течением не прибило ее к чужому берегу. Вокруг нее столпились люди и о чем-то говорили; ни словечка не поняла бутылка, – речь шла на чужом для нее языке, а, известно, много теряешь, когда не понимаешь языка.

Вытащили бутылку на берег, достали из нее записку, но сколько ни вертели, ни разглядывали – разобрать ничего не смогли. Положим, догадались, что бутылка была брошена с потонувшего корабля, и что об этом говорится в записке, но что именно – того не поняли. Положили обратно записку в бутылку и поставили ее в большой шкаф в большой комнате большого дома.

Всякому, кто ни приходил в дом, показывали бутылку, доставали из нее записку, развертывали, рассматривали, отчего буквы, написанные карандашом, стирались все больше и больше, и под конец от них и следа не осталось. Год целый простояла бутылка в шкафу, а затем ее отнесли на чердак, и она мало по малу покрылась пылью и паутиной. Стоя на чердаке, бутылка частенько вспоминала лучшие времена, когда из нее распивали красное вино в благоухающем зеленом лесу и, когда она, качаясь на морских волнах, несла в себе тайну молодого моряка, его прощальный привет невесте. Целых долгих двадцать лет простояла бутылка на чердаке, и, пожалуй, простояла бы еще больше, если бы не понадобилось перестраивать дом. Сняли крышу, увидели бутылку и что-то стали толковать, но бутылка ни слова ни поняла, – языку, ведь, не научишься на чердаке, хоть век там простой! «Доведись мне в комнате стоять, – рассуждала бутылка, – наверно, все бы теперь понимала».

Вымыли и выполоскали бутылку, – это было очень необходимо. И снова она стала такая же чистенькая, светлая и прозрачная, как в молодости, зато записку, которую она так бережно хранила, выплеснули вместе с водой.

Бутылку насыпали семенами, а какими – она не знала, потом закупорили и запаковали так плотно, что ей и света Божьего не стало видно. А, ведь, надо же что-нибудь видеть, когда путешествуешь, – думала бутылка. Но она все-таки ровно ничего не увидела; однако, то, что от нее требовалось, сделала – отправилась в путь и благополучно прибыла, куда полагалось. Там ее распаковали.

– Ну, уж и постарались же они там за границей! На совесть упаковали бутылку, а все же надо посмотреть, не треснула ли она! – услыхала бутылка; но она оказалась целехонька.

Теперь бутылка все понимала до единого словечка. Говорили на том языке, который она слышала, выйдя из плавильной печи, и у виноторговца, и в лесу, и на корабле, говорили на том самом милом, родном языке, который ей так был близок и понятен. Она опять на родине, и каждое слово родного языка кажется ей дорогим приветом. Чуть было не выпрыгнула она от радости из рук и не заметила, как ее откупорили, высыпали из нее семена, а потом отнесли в подвал, отнесли, чтобы поставить и забыть.

Но на родине и в подвале хорошо! Время шло, а она стояла себе, да стояла на одном и том же месте. Но вот пришли какие-то люди, забрали в подвале все бутылки и вынесли их на улицу.

В роскошно-иллюминованном саду давался праздник. По дорожкам висели гирляндами разноцветные шкалики, бумажные фонари сияли, словно большие прозрачные тюльпаны. Стоял ясный тихий вечер; кротко мерцали на небе бесчисленные звезды. С темного неба таинственно глядел золотой серп молодого месяца, но тем, у кого были хорошие глаза, он казался голубовато-серым шаром с золотым ободком посередине.

Иллюминованы были не только главные дорожки, но и боковые, конечно, не так великолепно, но все-таки при свете иллюминации можно было хорошо различить дорогу. По кустам были расставлены бутылки, и в них горели свечки. И наша бутылка стояла тут же, та самая бутылка, которой суждено было под старость служить стаканчиком для птички.

Хорошо было бутылке стоять среди зелени. Опять кругом царило веселье, слышались музыка, пение, смех и говор людской. Особенно шумно было в той части сада, где ярко горели разноцветные бумажные фонари. Сама бутылка, правда, стояла в боковой аллее, но именно в этом-то и была своего рода заслуга; она держала зажженную свечу и служила людям на потеху и на пользу, а в этом, ведь, вся суть. В такие минуты забудешь и двадцать лет, проведенных на пустом чердаке!

По дорожке, мимо бутылки, прошла под руку молодая парочка, точь в точь молодой штурман с дочкой скорняка, что когда-то гуляли в зеленом лесу. Бутылке казалось, что она вновь переживает милое прошлое… В саду, кроме гостей, разгуливали и посторонние, – им позволили полюбоваться на иллюминацию и на нарядных гостей. Вместе с посторонними пришла старая девушка, круглая сирота; никого у нее не оставалось из родных, зато не было недостатка в друзьях. Старой девушке пришло на память то же, о чем вспоминала бутылка: зеленый лес и прогуливавшаяся в ней парочка – жених с невестой. Парочка была очень, очень близка ее сердцу, – ведь, она сама была той счастливой невестой. Лучшие часы своей жизни прожила она тогда, а такие часы всю жизнь не забыть, хоть и станешь старой девой. Но она не узнала бутылки, да и бутылка тоже ее не узнала. Так-то часто бывает на белом свете: встретятся старые знакомые и, не узнав друг друга, расходятся в разные стороны, пока судьба снова не сведет их вместе. Так и случилось с бутылкой и старой девушкой.

Из сада бутылка попала к виноторговцу; снова в нее налили вина и продали воздухоплавателю, который должен был в следующее воскресенье подняться на воздушном шаре. Народу собралось видимо-невидимо, гремела полковая музыка, шли большие приготовления. Бутылка видела все это из корзины, где лежала рядом с живым кроликом. Бедняжка был сам не свой от страха, – он знал, что ему придется с воздушного шара спуститься на парашюте. Бутылка же не знала, что будет с нею; она видела только, как шар все больше и больше надувался, а как надулся – стал плавно покачиваться из стороны в сторону. Но вот, наконец, перерубили веревки, которые держали шар, и он взвился в воздух с воздухоплавателем, корзиной, бутылкой и кроликом. Музыка гремела, а толпа кричала: «Ура!»

– Славно по воздуху плавать! – думала бутылка. – Куда лучше, чем по морю, по крайней мере на камень не наткнешься.

Тысячи людей не спускали взоров с шара; глядела на него и старая девушка из своего открытого окна, за которым висела клетка с коноплянкой. У птички еще не было стаканчика для воды; она тогда пила из маленькой деревянной плошечки. На подоконнике стояло миртовое деревцо; чтобы не уронить его старая девушка отодвинула деревцо к сторонке и, высунувшись в окно, смотрела на шар. Ей хорошо было видно, как воздухоплаватель спустил на парашюте кролика, потом отпил из бутылки за здоровье зрителей и кинул ее вверх. Старой девушке и на ум не пришло, что это была та самая бутылка, которую когда-то ее жених высоко подбросил в воздух в зеленом лесу, в счастливейший день ее жизни, в день ее помолвки!..

Бутылке же было не до размышлений, – так неожиданно для самой себе она очутилась в зените своего жизненного пути… Колокольни и крыши домов были где-то далеко, далеко внизу, а люди казались крохотными букашками.

Но вот бутылка стремительно полетела вниз, куда быстрее кролика. Она плясала, кувыркалась, чувствовала себя такой молодой, жизнерадостной, игривой, – ведь, из нее еще не все вино вылилось. Да, можно сказать, то был полет! Солнышко ласкало ее своими лучами, все люди глядели только на нее одну – шар уже давно куда-то умчался; вскоре и бутылка исчезла из вида. Она упала на крышу и разбилась вдребезги; осколки запрыгали и покатились по крыше, свалились во двор и разлетелись еще на более мелкие кусочки. Уцелело только одно горлышко, отбилось оно так ровненько, словно его алмазом отрезали.