- Пиши, - хмурюсь я.
Но она тоже хмурится, стучит кулачком по столу и кричит:
- А ты - цыц! Рисуешь так рисуй!
А потом опять смеется, заливисто, звонко.
Я утихомириваю ее и опять берусь за работу. Но ненадолго. Нина сложила свою тетрадку, закрыла букварь, поглядела на меня, подперши щеку кулачком, и загрустила.
- Ну, чего ты?
- "Чего, чего"... И мама ушла, и тата ушел... И дядька где-то ходит. А бабка легла, даже ногой не шевельнет... Вон погляди.
Из-за печной трубы видны бабушкины валенки, они и правда не двигаются.
- А ты гляди в окно - вон дети бегают по снегу.
- Ы-ы... Они бегают, а мне - только гляди.
- Поправишься - будешь бегать и ты.
- Пойди позови их. Пойди.
И вот я ввожу в хату целую стайку малышей. Лапоточки, сапоги, валеночки... Снегу-то нанесли! И все это румяное, веселое, сопливое.
- Только не шмыгайте так носами, - говорю я, - а то разбудите Толю.
Они начинают шмыгать еще сильней, как бы напоследок...
- Ты чего, Нинка, все еще на деревню не ходишь? - спрашивает Тоня.
- Я ж больная была, - серьезно отвечает Нина, - чуть не померла.
- Ишь, хвастает! - шмыгает носом Шура. - Так и я был тоже больной. А мне наша мама чулок мылом намазала и накрутила на шею. Во!
- Как кобылий хомут, - смеются ребята, и вместе с нами, кажется, больше всех довольный, Шура.
- А что ваш Коля делает? - спрашивает у него Нина.
- Что? Возьмил хлеба и пошел в школу. Что!..
- Вот говорит - "возьмил", - смеется с взрослым видом Нина. - Надо сказать "взял".
Потом кто-то из них предлагает играть в прятки. Все раздеваются и начинают шнырять по углам, вытирая спинами мел, ползать на животах по полу, под кроватями, под столом. Время от времени шикаю на них, чтоб не разбудили Толика.
Нина еще слаба и не может много бегать. Ух, как вспотела! Потихоньку отошла и уселась на обрубке у печки. Шура, ее дружок, тоже утомился.
- Айойечки! - говорит он, подходя к Нине. - Ты чего больше не балуешься? Так весело!
- Потому, я ж больная была, чуть не померла, - опять, как взрослая, говорит Нина.
Шура на это не отвечает. Он утирается рукавом, долго смотрит на меня, а потом радостно заявляет, словно сделав открытие:
- Сидит и пишет!
- Алесь не пишет, - поправляет Нина, - он рисует. Он и меня нарисовал, и нашу бабку. Идем, покажу.
Сначала только Шура и Нина, а потом и вся стайка, уставшая от веселой игры, окружает меня. Что же, начинаю показывать рисунки.
- Глянь-ка - вот Алесь.
- А вот ваш батька!
- А вот твоя мама прядет. Эх, и косынка под бороду!
- Ах, боженька, гляди - немой! Ну и страшный же!
- Всех он рисует, ишь ты!
- Нарисуй меня, Алесь, - просит Шурка.
- А что дашь? - спрашиваю я.
- Жита.
- Сколько жита?
- Мешок или еще многей.
- Да не "многей", а "больше", - снова поправляет Нина. И, подумав, добавляет: - Вот глупенький!
Шура принимает это, конечно, без обиды. Он только шмыгает носом и опять, словно сделав другое открытие, радостно говорит:
- А дед мне жита все равно не даст. Жито надо на хлеб.
Когда мы доходим до моего последнего, еще не законченного рисунка, Нина начинает пояснять:
- Это вот будет печь, а это - я, а это - наша бабка. Она мне всегда сказки рассказывает.
- А наша - мне.
- И мне.
- А мне - наш дед, - говорит Шурка.
- Ну и хвастает же! Разве деды рассказывают?!
- Еще лучшей, чем ваша бабка. Он мне во какие кожанцы пошил!
В подкрепление своего неопровержимого довода Шура высоко задирает ногу в новом, красной кожи постоле.
И правильно - не трогай моего деда!..
Шурин отец, Иван Брозовский, коммунист. Три года он сидел в тюрьме, а вернувшись, снова вел работу, и вот уже около года, как его опять забрали... Хозяйничает в доме дед Павлюк, с которым вместе наш дядя ездит в лес, и Шурина мать, Люба. Они наши соседи, и где бы старик ни покашливал - на гумне, в хате, на дворе, - всегда слышно. Не слышно у нас только Любиных песен и плача: она если плачет, то тихо, а песни, похоже, совсем отложила надолго...
- А это вот наш кот, - показывает на рисунок Нина.
- А я своего положу себе на живот, как он только мурлычет, - говорит Шура, снова пытаясь взять верх.
- Наш, дурень, очень царапается, - совсем серьезно жалуется Тоня.
- А наш, - смеется толстенькая Ганночка, - наш кувшины с молоком опрокидывает.
- У нас не опрокинул бы, - говорит Шура, - наш дед сделал бы расщеп.
- Ну и что же, что расщеп?
- Что? Как зажало бы ему хвост, так он бы только... - Шура надувается и приседает, - так он бы... - И Шура кричит на всю хату: - В-вя!!
- Тише ты, вот тоже еще! - накинулись на него девочки.
Но уже поздно - Толик проснулся.
- Играй тут с вами! - со слезами в голосе кричит Нина. - Вот ребенка мне разбудили!..
- Который это, который? - подала с печи голос бабушка.
Дети притихли, как мыши.
- Который? Шура! - отвечает Нина. И начинает успокаивать малыша: А-а-а, лю-у-ли...
И тут случилось самое страшное: из-за трубы двинулись на хату до сих пор неподвижные бабушкины валенки, а потом показалась и голова со спутанными космами седых волос.
- Ой, только хуже еще изломалась! - вздыхает бабушка, а потом, поправляя волосы, спрашивает: - А ты это, командир, чего кричишь?
Шура, конечно, делает вид, что его здесь вовсе и нет. Нина покачивает люльку за веревку и поет до смешного старательным, тонким голосочком:
Люли, люли,
Полез кот по дули...
Тоня подходит к Нине и, заглянув в люльку, спрашивает:
- Заснет опять, правда? Толечка мой, маленький!..
А Нина не отвечает, поет. Все колыбельные, одну за другой, которым научилась от мамы и бабушки. Тоня, конечно, всех их и не знает!.. Но Тоня говорит совсем как взрослая:
- И я все так вот пою нашей Зосе.
Идет коза рогатая,
Идет коза, идет,
Бородою трясет...
поет Нина, подергивая худенькими ручками за веревки. Деревянный крюк люльки поскрипывает под потолком на железном крючке, а Толик покряхтывает только, как барин, и вторит Нине: "А-а-а..."
Шура глядел, глядел на бабушку, а потом потихоньку за свою курточку - и к двери. А за ним - все...
- Посидите еще, а? - просит Нина, бросив качать.
- Да чего ж это вы? - смеется бабушка. - Э-э! Гляди-ка, как я вас обидела!
