Отворить пошел пан Францишек. Вскоре оттуда, один, без Щуровского, вошел низкорослый вояка в кепке с непомерно длинной за его плечами винтовкой, Сашка Немец из конного взвода. Пьяный, гад, даже ноги не держат.
- А, Живень! Привет разведке! Так ты и правда за паненкой ухлестываешь! Так и запишем! Кто тут шел перед нами? Документы на стол!
- Немец, брось!
- Стой, Живень! Допрос мы сделаем по форме. Восемь месяцев в милиции... Ты думаешь... это тебе... пустяки?
- Это шурин мой шел, проше товарища. Был у детей, в Горелице.
- Ага, в гарнизоне! С полицией, с черными бобиками снюхался? Так и запишем! Ты, пане, с кем - с полицией, с панской бандой или с нами?
- Немец, брось цепляться. Тут люди свои.
- Может, кому они и свои, а я... на грош им не верю! Я их таким, брат, зорким оком... Навылет, как ранген!
Лене нестерпимо хотелось взять этот "ранген" за шиворот и выкинуть вон. Однако он превозмог себя и, чтоб верней достигнуть успеха, через силу спокойно сказал:
- Пойдем, Сашка, отсюда. Поздно.
- Поздно? У нас вся ночь впереди! У меня тут с ними еще делов! Я, брат, получше разведчик, чем ты! Так и запишем!
- Сашка, одно только слово. И вернемся опять. Мне, брат, надо с тобой посоветоваться.
- Со мной? Что, и комбриг так сказал? Со мной посоветоваться? Ну, коли надо, так я... Я, брат, могу!
Когда они вышли из комнаты в темный коридор, Леня скорее почувствовал, чем увидел, еще одного. Включив фонарик, поймал лучом его лицо под кудлатой зимней шапкой: белесые ресницы, заморгавшие, словно в испуге, толстый нос, пористый от оспы, и недобрая кривая усмешка...
- И ты тут, Мукосей? Ну что ж, поехали.
А на дворе в упор и шепотом от злости спросил:
- Ты Немца напоил?
- А что, без меня он, по-твоему, не может?
- Ты напоил?
- А если я, так что?
- Завтра узнаешь что. Чего вас сюда принесло?
- Мы-то мы... Мы хоть вдвоем. Другие шепчутся в одиночку... С глазу на глаз...
...Как же это все нелепо вышло!
Правда, он не дал им там остаться. У маленького Немца настроение вдруг неожиданно смягчилось, и он согласился вскарабкаться на коня и уехать. А тот белобрысый, с пористым, как губка, носом, двинулся следом сам, молча - так и ехали всю дорогу до Углов. Дальше, домой, в пущу, они отправились одни, без Живеня и Мартына.
Часа через три, на рассвете, чтобы проверить недоброе предчувствие, Леня заскочил с Хомичом в Устронье.
Двор и дом были пусты.
На столике, за которым они сидели с Чесей, стояла початая баночка вишневого варенья, на ней ложка.
- Может, стрихнин какой насыпали, - говорил Мартын, при свете Лениного фонарика склонившись над столом. - Нате вам, мол, наш подарочек.
Леня светил и молчал.
"Какой же я дурак! Какой недотепа!" - думал Леня, глотая горькую злобу.
А потом он поставил эту баночку на правую ладонь и, оглядев комнату, выбрал мишень.
То самое линялое и бездарное полотно - память былого величия, перед которым сентябрьскими вечерами хохотала над "какими-то голыми бабами" освобожденная деревня.
Партизан размахнулся и ахнул баночку в одну из этих томно почивающих красавиц.
Казалось, поставил последнюю точку в летописи панского гнезда.
8
С того утра прошло больше тринадцати лет.
После неожиданной встречи - пять дней.
Сеяли кукурузу на картофельном поле возле Устронья. Как раз подъехал Буховец. И Леня спросил, что если она на такой площади да уродит не хуже, чем в прошлом году, - куда им девать силос?..
- Пускай только уродит, - как всегда озабоченно, ответил Адам. - Куда девать? А яма стоит у тебя да пасть разевает, который год пустая.
- Где?
В ответ Адам ткнул культей, спрятанной в рукаве пальто, в ту сторону, где виднелось имение. От него остался, правда, только дом, четыре липы, сирень и целая плантация репейника, зимой - продовольственная база для всех окрестных щеглов и чечеток. Эх, кабы всё так родила земля!
- А-а, ты про их погреб? Поехали, взглянем.
- Только мне и дела, - ответил Адам. - Сам посмотришь как-нибудь. Погреба у помещиков были отменные. Ну, бывай!
По расчесанной боронами пашне он заспешил к своей "Победе", оставленной им на дороге.
А Леня улыбнулся от мысли, которая возникла сразу же и как будто совсем неожиданно: "Ну и пусть едет!.."
Он перекинул поводья через голову Метелицы, сел в седло и направился по той же дороге, но в другую сторону, туда, где липы, репейник и... она, что как с неба свалилась в этот никем не взятый на учет заповедник панской старины.
И сегодня был самый обыкновенный рабочий день, а ему, бригадиру, взрослому мужчине, представилось вдруг живо и ясно, что он тот самый конник, хозяин темных, грозящих опасностью ночей, полный сил и жадного волнения юноша, каким он был... черт возьми, уже так давно!..
Стыд боролся в нем с чувством острого, много сулящего любопытства.
И боролся... не слишком настойчиво.
"Нужна же мне яма для этой "политической" культуры", - улыбнулся Леня, словно какой-нибудь юнец, словно был здесь кто-то, перед кем надо было так улыбаться - для маскировки.
Подъехав к заросшей бурьяном и полуразрушенной яме панского погреба, на совесть сложенного когда-то местными мастерами из отборного камня, Леня с седла посмотрел на него почти мимоходом... Да, только бросил взгляд, потому что борьба этих двух чувств - стыда и любопытства - уже изрядно растревожила и накалила его. Как мужчине, солидному человеку, стыдно было за это ребяческое красование на коне перед знакомым окном, из которого тебя, наверно, видят, и, словно мальчишке, приятно было и любопытно: а видит ли она, в самом деле, выйдет ли на порог с тем же и притворным, и бесхитростным, и милым, как некогда, удивлением: "Ах, это вы?.."
И пани Чеся вышла. Когда Леня, как будто его окликнули, повернулся к дому, он увидел ее на том самом крыльце, где вместе с поцелуями вошла в его душу когда-то - и неожиданно так надолго! - сладкая, неодолимая зараза.
Леня, не думая, дернул повод и, ясно, двинулся навстречу волнующей опасности.
- Добрый день, - остановился он у самого крыльца.
- День добрый, пане Леосю. Как хорошо пан выглядит - опять на коне. Как будто все вернулось - и молодость и война... Ну, милая, ну!..
