Что же он им может сказать? И ему ли отвечать на эти "отчего"?..
А кто же ответит?
Ведь ты же хочешь писать, ты хочешь - недавно еще Ганулин Толик - стать писателем. И не каким-нибудь там, а таким, каких еще не бывало. Ты вот нацарапал десяток стишков, напечатал один несчастный очерк и уже смотришь на всех и вся сверху вниз, уже разговариваешь с людьми и присматриваешься, берешь на заметку их слова, улыбки, бороды... Себе не солжешь, ведь и разговор с ними, новыми, до сих пор незнакомыми людьми, ты начал с присказки не случайно. "На мельнице - что в корчме: разом густо, разом пусто". Ах, какое это удачное начало для нового очерка! Как тебя опять похвалит Шашель!..
Он вспомнил сухого лысого газетчика, через руки которого попал в печать его первый очерк. Так ярко вспомнил, что прямо пахнуло дымом из прокуренной комнатки, как в жару с горящего торфяника, даже услышал скрип голоса и пера - скрип Шашеля в стене:
"Только положительное, молодой человек, только бежшпорно положительное. Оно, и только оно, говорит о торжештве нашего штроя. В нем, и только в нем, шила иштинного творчештва..."
Пускай бы он пришел да ответил!..
Дурак ты, Климёнок! Ему, кого ты окрестил недавно Шашелем, как и другого - Енотом, ему всего этого люди не сказали бы, не стали бы у него спрашивать.
Ну, а у тебя спросили, тебе поверили - ты можешь ответить?
Сидишь, молчишь. Совестно даже посмотреть на людей...
Но тут пришел хлопцу на выручку нежданный и такой счастливый случай.
- То-ля! - донесся от хаты голос дядьки Антося. - Толя, иди-ка сюда!
Он откликнулся, встал.
- Простите. Поговорили бы, да мне, видите...
- А как же! - сказал инвалид.
Горькие раздумья - от мучительного "отчего?" до дедова зова - длились только миг, минуту... ну, две, а Толе показались целой вечностью. Как под водой, когда он мальчишкой нырял вслед за другими в темную речную глубину.
Позор тоже казался нестерпимым - хоть ты беги, склонив голову... Впрочем, он так и пошел - немного чересчур поспешно, даже слегка согнувшись. Точно взвалив на плечи тяжелое и жесткое, жгучее "а как же!".
Под вечер студент лежал над речкой, укрытый от солнца кустарником, и читал - на этот раз уже и в самом деле читал - "лесную" диссертацию.
Локти стынут от влажной земли, но Толя этого не замечает. Босыми ногами приходится то и дело пошевеливать, отгоняя докучливых августовских мух. Рядом с рукописью лежат пачка папирос и спички, а из травы в самые уши трещат невидимые кузнечики. Но уже не приходит на ум, что при их помощи можно было бы сейчас, в предвечерней тишине, пригласить на берег язя или ельца.
Даже расчеты в диссертации уже не казались ему скучными. Сквозь эти расчеты и специальные термины Толя угадывал то, что волновало Максима, что вело вперед его творческую мысль.
Хорошая зависть к другу, искавшему и нашедшему свое место в жизни, вот чувство, которое то затихало, то снова поднималось в Толиной душе.
Но главное, чем полнилось его сердце, была Люда, - час их встречи все приближался, и вера в ее любовь, предчувствие их будущего счастья все росли и росли, становясь уже бременем, которого, казалось, нет драгоценнее на свете, мукой, которую всем нам дано испытать только раз в жизни.
И все же сквозь все эти чувства то и дело прорывались боль и стыд недавнего поражения - это "отчего?", так и оставшееся без ответа.
Однако побеждала все-таки Людочка.
В его воображении она уже не раз шла к нему, уже освещала душу светом своих черных глубоких глаз, своей неповторимой улыбкой, протягивала руки, шептала, что уйдет с ним, что будет его - навсегда... Сколько раз отрывался он от рукописи, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда вот-вот должны были донестись ее шаги, ее голос! Сколько раз бросал он читать и, склонив горячий лоб на руки, долго смотрел на траву...
Вдруг рождалась тревога: а что она скажет, как решится их судьба - и уже совсем, совсем скоро...
Думалось и о том, что не стоит, может быть, отдавать ей это нелепое, ребячье письмо, что лучше бы ему...
Но вот за хатой чирикнул велосипедный звонок.
Студент оглянулся и, точно поднятый сигналом, встал.
- А знаешь, кто приехал, Толя?
Это была она.
Следом за Людой из-за угла хаты, ведя велосипед, вышел мужчина.
Толя узнал Аржанца.
В белой вышитой рубашке, без шапки, бывший комиссар поднял руку и, помахав в знак приветствия, крикнул:
- Здорово, Климёнок! Будет тебе валяться!
Первым чувством, вызванным у Толи встречен с Аржанцом, была все та же досада: вот снова между ним и Людой, словно подосланный насмешливой судьбой, появился третий.
Они прислонили велосипеды к стене и уже шли сюда. А Толя двинулся навстречу, приветливой улыбкой отгоняя неуместную досаду, уже осужденную им, но с которой он еще не вполне справился.
- Ну, писатель, здравствуй! - сказал Аржанец, протягивая руку.
- Да что вы, Сергей Григорьевич, откуда вы взяли...
- Как это откуда? А в руках у тебя что? Ишь, какую томину выдумал!
- Это работа Максима, - сказала Люда. - Толя ее читает.
- А ну-ка...
Аржанец взял у Толи рукопись.
- Ой, я пойду, - всполошилась хозяйка. - И вы здесь не застревайте: вон папа ждет.
Толя украдкой посмотрел ей вслед - светлый плащик разлетался над загорелыми быстрыми ножками, легко топтавшими густую низкую траву.
- Лесок, сосна! - говорил тем временем Аржанец, пуская из-под пальца страницы толстой рукописи. - Ну как, хорошо?
- По-моему, хорошо, - ответил, приходя в себя, Толя.
- Мы это, брат, тоже почитаем. Впрочем, вы же, черти, завтра уезжаете... На, брат, держи. Потом посмотрим. Идем, старик ждет.
Дядька Антось стоял на пороге.
- Здорово, Сергей! - сказал он. - Вот и славно, что догадался заехать. Мы с тобой, гляди, только на собраниях каких в Бобровичах и видимся. А я что-то начал поскрипывать...
- Вы - поскрипывать? От кого я это слышу? Дуб белорусский, Антось Данилович! Кому ж тогда жить, как не вам!
- А-а! - махнул рукой старик. - Был дуб, да свое отшумел. Пойдем-ка лучше в хату.
В сенцах их встретила Люда. Уже переодевшаяся, в фартучке, с пустым ведром в руке. Она пропустила в дом старика и Аржанца, хотела пропустить и Толю, но он стоял как завороженный.
- Ну что же ты, иди, - проговорил он, и краска проклятой его всегдашней застенчивости набежала на лицо.
Волнение, должно быть, передалось и Люде. Она взглянула на него - на миг встретились глазами, чуть заметным движением тряхнула головой, покраснела и, потупившись, перешагнула высокий порог.
- Люда, - тихо окликнул Толя, выходя следом за ней.
Она остановилась.
- Тебе...
Еще не успев взять записку, она узнала его почерк.
- Ой, ну тебя! - шепнула первое, что попалось на язык, взяла письмо и поспешно спрятала его на груди, за вырезом платья.
В это время, только чуть опоздав, из-за угла хаты показался весь запыленный мукой мукомол Иван. Но Люда уже шла по тропинке к реке.
- Что, бог гостей послал? - спросил Иван.
"Поздно ты, брат, явился, - с усмешкой подумал Толя. - Не успел помешать. Всё!.."
И сказал:
- Идем в хату. Приехал, Иван Иванович, дорогой гость.
- Он-то дорогой, а я - непрошеный, - улыбнулся мукомол. - Да и некогда. Я к старику за французским ключом.
...На кладке, за ольховым кустом, Люда оглянулась. Никого, только деревья, небо и вода... А может, только так кажется? А что, как выйдет кто-нибудь да увидит?
Люда опустила прижатую к груди руку и прошептала:
- Ну вот... глупенький мой... Ну вот...
Сказала и снова тревожно оглянулась.
Тихо. Только стрижи летают да мельница неустанно грохочет. Но это всегда так. А вот на нос Толиной лодки, приютившейся немного поодаль, присела желтогрудая птичка. И не боится никого. Щебечет что-то, а потом гляди ты! - вскочила в лодку, где собралось немного нагревшейся за день воды, и купается, только брызги с крылышек летят...
