-Что ж вы так?- не удержавшись, упрекнула она его. -Да вот! сокрушился он.- Бутылкой поманили! Знают слабину!..- Теперь он и до себя добрался - не до себя, а до своего пристрастия к вину, будто оно существовало помимо него и подлежало отдельному осуждению.- Тебе и транспорт дадут, если попросишь, и Матвей Исаич тебя послушает... Послушает он меня!..- и фельдшер беззвучно забранился. Ирине Сергеевне показалось, что он успел выпить после Торцовых, но с Семеном Петровичем этого никогда нельзя было знать в точности: он и трезвый был нехорош, и выпивший не слишком весел. Он угадал ее сомнения и постарался их рассеять: -Бруцеллез, может?-тем самым всеведущим профессорским тоном предположил он, уходя от прежнего разговора.- Я уже думал об этом! -Не похоже. -Но не туберкулез же?!- почти театрально воскликнул он, выдавая себя: нетрезвый, он давал себе волю и начинал один и тот же любительский спектакль - отсюда и шла похвальба и неосторожные замечания, которыми ему потом кололи глаза пившие с ним односельчане; фельдшера часто стремятся стать на одну ногу с врачами: благо те иной раз недалеко от них ушли, или, если хотите, фельдшера не слишком от них отстали... -Не знаю. Ничего сказать не могу... Давайте пока никому не говорить об этом.- Семену Петровичу только это и нужно было, но он не слишком обрадовался - будто знал наперед, о чем она спросит дальше.- Чья это корова была?.. Мне там детей посмотреть надо... Ей надо было детей смотреть, а для него это был вопрос жизни или смерти. Он замер. -Я не скажу никому,-пообещала она.- Там дети есть?.. Всякий, кто занимается медицинской практикой, рано или поздно сталкивается с необходимостью стать, пусть на время, винтиком государственной машины - малым, но послушным доносчиком и оповестителем. Медицина не только гуманнейшая из наук, но еще и полицейская дисциплина: хирурги обязаны извещать правоохранительные органы о ранениях, попадающих в их поле зрения, а эпидемиологи, венерологи, психиатры - те просто напрочь с ними повязаны. Семен Петрович знал правила игры и сопротивлялся недолго: -Шашуриных... Не выдавайте только!..- унизительно попросил он и лицо его окаменело: прося ее, он представил себе, что будет, если она проболтается.- И так!..- и махнул рукой, показывая этим всю глубину здешней трясины и своего в ней увязания... Шашурины не пожелали с ней разговаривать и к приходу ее отнеслись в высшей степени подозрительно. Встретил ее вышедший на порог хозяин: отстраненная им от переговоров жена только показывалась в дверях и исчезала, подтверждая кивками его суждения и словно боясь произнести собственные. -И отчего это вы именно к нам пришли?-допытывался он.- Мы вас к себе не звали. -Иду и смотрю всех подряд,-терпеливо врала она: научилась уже лгать во спасение. -А почему с нас начали? После Семена Петровича?.. Мы ж знаем все: вы сначала у Торцовых были: вас туда вызвали, потом к фельдшеру пошли!..- Деревенский телеграф работал безотказно, и он, уличая ее в неправоте, делался все неприступней и несговорчивее. -С начала улицы пошла. Я у вас всех подряд смотреть буду. -Нет у нас никакой улицы - дома одни стоят. И детей у нас нет: к бабке отправили... Теперь говорил неправду он: подходя к дому, она успела разглядеть в окне двух сорванцов, и то, что их держали взаперти в эту пору, показалось ей подозрительным. Она не выдержала, пригрозила: -В следующий раз с милицией приду. -Это зачем же?!- Шашурин ожесточился, но не в такой мере, как если бы был кругом прав. -Потому что речь идет об инфекции. -Нет у нас никаких инфекций! Это вам фельдшер раззвонил?! Семен Петрович?!.- и по тому, как было произнесено это имя, можно было составить себе представление о судьбе тарасовского фельдшера. Его здесь не любили: за то, что он вечерами пил наравне со всеми, а днем становился возле шкафа с медикаментами и изображал из себя профессора. На селе не любят двойственности и от представителя гуманных профессий требуют полного, безусловного и главное бескорыстного служения и самопожертвования. Она вернулась к Торцовым. Ребенок лежал в горнице завернутый в одеяла и готовый к отправке в дальние странствия. Алексея в избе не было, хозяин тоже исчез. В ответ на ее расспросы хозяйка пренебрежительно бросила: -Во дворе ваш доктор. Спит, как боров на лужайке. Храпит - кур перепугал: завтра нестись не будут... Она, видно, относилась без почтения к лечебному сословию, и новое знакомство ей его не прибавило. Со двора слышался храп, оправдывающий любые сравнения. Алексей Григорьевич валялся на земле, раскидав руки и ноги - лишь голова покоилась на плашке, заботливо подложенной хозяином. Вокруг расхаживали куры: они, вопреки опасениям хозяйки, нисколько не боялись спящего, а норовили клюнуть его в белые зубы, обнажавшиеся при каждом дыхании, но храп отпугивал их, и они в последнюю минуту отклоняли клювы в сторону. Ирина Сергеевна насилу растолкала своего спутника. Он сел на землю, растер глаза и огляделся. -Где это я приземлился?..- Не в силах восстановить в памяти все происшедшее разом, он вспоминал его урывками и кусками: начиная с посадки в областном аэропорту. От него разило "сучком", слова же лились рекой, как из рога изобилия:- Не узнаю ничего! На какой я широте? Или, верней, меридиане?.. -Не надо было пить столько,- укорила она его: это был для нее вечер бесцельных упреков и несбыточных пожеланий. -Тут не сколько, а что главное! Ну и напитки у вас! С ног валят! И вы их каждый день употребляете? Где хозяин? Мы с ним охотиться собрались!..- Он поднялся, что далось ему непросто.- Все визиты сделали?.. По пути к медпункт он продолжал витийствовать: шатаясь из стороны в сторону и перекидывая с плеча на плечо узелок с вещами больного, которого несла на руках Ирина Сергеевна. Мать отказалась сопровождать их: сказала, что ей хватает позора с собственным мужем и, если она пойдет рядом с таким же доктором, ее засмеют окончательно. Алексей Григорьевич, не теряя времени даром и вытанцовывая цветистые кренделя, объяснялся в любви к Ирине Сергеевне. -Ирен!- Почему-то именно здесь, на тарасовском проселке, он полюбил это имя.- Вы здесь как свет в окошке! На вас молиться скоро начнут! Вы ось здешнего вращения! -Кто вокруг меня вращаться должен?- Она невольно следила за кружевами, которые он вышивал и расписывал рядом с нею. -Все!- воскликнул он.- Больше не вокруг кого! Не выговоришь! Я, например, не гожусь для этого. Жидковат, против вас, буду. Мне хозяин это сказал - ввек ему не забуду! Оно, может, и так, но зачем глаза колоть? Ирен! Вы двигатель, а я простая шестеренка! Мне передача нужна и вал карданный. А где их взять? Когда запасных частей нету?..-Редкие встречные, завидев его, останавливались или сворачивали в сторону - не столько от него самого: Тарасовку трудно было удивить пьяным прохожим сколько от его речей, непонятных и произносимых всенародно и с воодушевлением: к этому здесь совсем уже не привыкли. -У вас учиться можно! Вы хоть это знаете? У вас свой рисунок! Это мало кому дается! Вы только в избу входите, а они на вас равняются! Подпадают под ваше очарование! Выпить с вами хотят! -Если бы,- возразила она, памятуя недавнее столкновение с Шашуриным. Он в пьяном прозрении словно угадал это. -Ну и что же! Осечки могут быть у каждого. Но у других только они и есть, промах на промахе, а у вас они как на солнце пятна!.. Профессора входят и выходят, а внимания к ним не больше, чем к вокзальным носильщикам. Все ж обесценилось... Ирен! Отчего вы такая магнетическая? И почему такая меланхолическая? Потому, наверно, и магнетическая, что меланхолическая?!. Опять я в иностранных словах запутался! -Смотрите под ноги лучше. Сейчас колдобины пойдут. -Все-то вы знаете. Но почему только о колдобинах думаете? Почему не о скамейке под тополем? Под березкой, на худой конец? -Втроем будем сидеть? -А почему нет? Раз у вас такое приданое? Ирен, я в вас влюбился! Делаю официальное предупреждение! И предложение тоже! Могу справку дать соответствующую!.. Они свернули с проселка и пошли целиной по взрытому тракторами пустырю к стоящему в стороне медпункту. -Когда ж это вы влюбиться успели? -Думаете, для этого много времени надо?.. Я же говорил. Когда вы ребенка смотрели. Как мадонна у Рубенса. -Вы говорили, у Рембрандта,- уточнила она. -Правда?.. Точно! Вечно я их путаю... Но все равно! Тишина, сумрак, лампочка в пятнадцать свечей и женщина с ребенком. В землянке вверх ногами! Я, Ирен, не такой дурак, каким кажусь поначалу. Я вступительные экзамены на пятерки сдал. А сегодня сам вывих вправил!.. Или это вчера было?.. -Про вывих я уже слышала... Пришли. Осторожней на ступеньках...- но он, отдав по дороге слишком много сил словам и мыслям, в них заключенным, споткнулся-таки на пороге, и она вошла в дом, оставив его внизу: штурмовать крылечные высоты... Семен Петрович дожидался ее: как они и условились. Он хотел выведать, чем закончилось ее посещение Шашуриных, но боялся задать этот вопрос: чтоб не услышать подтверждения худших опасений и еще потому, что после этого ему бы пришлось уйти восвояси, а он, по известным причинам, тосковал и маялся и уберечь его от окончательного падения могло в подобных случаях только приличное общество... -А его куда?- спросил он, имея в виду Алексея. Вопрос его прозвучал двусмысленно, и Ирина Сергеевна, с некоторых пор относившаяся чувствительно ко всем явным и тайным интонациям речи, отплатила ему его же монетой: -С собой возьмите. -Ночевать с ним?.. Нет, Ирина Сергевна, увольте. -Что так? -Грустные мысли наводит...- Семен Петрович потупился: тоже отличался мнительностью - только иного свойства.- И храпеть будет. -Это уж точно,- необдуманно согласилась она - фельдшер глянул подозрительно: откуда знает, и она сказала с досадой:- Но и здесь ему делать нечего. Ребенка напугает. Фельдшер задумался, мысленно развел всех по углам, нашел выход: -В свой дом поведу. Авось, жена не выгонит. Своих только гоняет. -А вы где ляжете? -Во дворе. Дело привычное. -Этого еще не хватало. Здесь ложитесь. -Не помешаю? -Чем?.. Все равно спать не буду. И с ним проще будет. В окно не будет стучать. -Не нравится? -Пьяный? Не очень. Фельдшер поперхнулся, но проглотил случайную обиду. -Ладно. Я только туда и обратно... Не сказали обо мне Шашурину?..- рискнул все же спросить он и поспешил оправдаться:- А то убьют ведь! Народ, Ирина Сергевна, бесчувственный. Живут не в реальности, а в жестоком воображении. -Не сказала, конечно... Но догадаться можно. Он испугался, но и воспрянул духом: -Но не сказали?! -Нет. -А от остального отбрехаться можно! Мало ли кто о чем догадывается? Не пойман - не вор, как говорится... Я вам тут приготовил кой-чего... Пока она возилась с малышом, он поставил на стол мед, чай, хлеб - обычные здешние подношения, сам же пить и есть не стал: ушел, несмотря на ее приглашение, на двор, чтоб никого, и себя в особенности, не тревожить, - и она подумала тут, что в их судьбах, вопреки всем различиям, много общего... Алексей Григорьевич явился к ней спозаранок: пьяный, он спал крепко, но недолго. Фельдшер, тоже и по тем же причинам рано проснувшийся, грел в сенях чайник. Москвич, приметив его, не захотел сталкиваться со свидетелем своего вечернего недомогания, обошел дом с тыла и влез в открытое окошко. Оказавшись над кроватью, где, несмотря на предсказанную ею бессонницу, спала с ребенком Ирина Сергеевна, он сел на подоконник и стал с любопытством разглядывать ту, кому еще недавно с таким пылом объяснялся в любви: жар этот не следовало принимать близко к сердцу, а его изъявления понимать чересчур буквально. Ирина Сергеевна лежала в халате, который из врачебного стал таким образом домашним, и, спящая и грузная, не вызывала у него того восторга, о котором он говорил накануне, но любовные объяснения все же витали над ним: слова, вылетевшие из наших уст, невольно обретают самостоятельную жизнь и силу. Почувствовав на себе чужой взгляд или услыхав не свое дыхание, Ирина Сергеевна открыла глаза, увидела сидящего на окне гостя, не очень ему удивилась, но спросила: -Который час?- совсем как солдат на службе, которого интересует сначала время, а потом уже - все прочее. -Восьмой. Привет, мадонна...- и примолк, глядя с интересом на ее пришедшее в движение тело: к тому, как она садилась и поправляла волосы. Ей стало неловко. -На ведьму, наверно, похожа, а не на мадонну. -Это две стороны одной медали,- безапелляционно объявил он.- Собирайтесь. Я машину достал. Со мной не пропадете, Ирина Сергевна. Я лучший в мире агент по снабжению... Оказалось, он успел разыскать председателя колхоза и выцыганить у него правленческий газик, который сам же вызвался прогнать до Петровского и при необходимости - обратно: небольшая машина красовалась на проселке, похожая на выпряженную коляску. Алексей боялся подогнать ее ближе: из-за кочек, показавшихся ему с вечера непроходимыми. -Как это вам удалось? -Надоел, видно... Как с женщинами удается? Все отдадут - лишь бы от них отстали... Газик не "Волга", конечно, но тоже ничего. Не укачаю, как Лукьянов говорит... Они наскоро напились чаю, сделали инъекцию малышу, сели в машину, приемистую и норовистую, как скаковая лошадь. В дороге Алексей Григорьевич помалкивал и, когда Ирина Сергеевна спросила его о причинах безмолвия, ответил: -Вчера наговорился. Нельзя каждый день, без передышки... И машину вести надо... Я во второй раз в жизни это делаю. -И взялись женщину с ребенком везти? -А на кого тут наедешь? Степь: катишь себе в единственном числе - одно удовольствие. -Приезжайте,- посоветовала она ему.- Раз вам так одиночество нравится. -Как раз об этом и думаю...- и оборотился к ней.- У меня недостатков много, а здесь они будут не так заметны: разбавятся на больших пространствах... Они подъехали к приемному покою. Алексей, уже вполне освоившись с автомобилем, лихо развернулся и с шиком, с разгону, стал. Пирогов стоял у главного корпуса: словно поджидал их после дальнего путешествия. -Откуда?- почти добродушно спросил он Ирину Сергеевну, которая вышла с больным ребенком: он нарочно не смотрел на москвича, раньше ее вылезшего из газика,- лишь скользнул по нему безразличным взглядом. -Из Тарасовки. Ночевали у Семена Петровича...- и он досадливо кивнул, принял это к сведению и посмотрел, на обоих уже, вдумчиво и прохладно. 35 Прохладца и даже легкая неприязнь, которыми Иван Александрович встретил их после ночевки в Тарасовке, были вызваны не столько запоздалой и неуместной ревностью, сколько иными чувствами и событиями, имеющими к молодым докторам самое косвенное отношение. Накануне провожали Зайцева. Кафе Матвея Исаича за одну ночь сказочно преобразилось, превратилось не то в американский загородный клуб, не то во дворец из "Тысячи и одной ночи", мановением руки восставший из пепла и вызволенный из небытия: кому что нравится. Отовсюду: с миру по нитке, с бору по сосенке - были доставлены сюда мебель, шторы, посуда: из школьного кабинета ботаники привезли высокие, в рост человека, фикусы в кадках и меньшего размера кактусы. Расставляли все по известному уже плану и распорядку: подобные мероприятия проводились здесь не впервые, и каждая вещь знала свое место и назначение - все вышло в результате очень изящно. В кафе кроме известной нам залы было помещеньице, где обычно хранился под замком всякий хлам, которого так много во всяком учреждении. Теперь его, вместе с металлическими столами и стульями, затолкали в подвал и в треугольный двор между заборами, гости же получили в распоряжение две смежные комнаты: банкетную залу и гостиную, баню и предбанник. Вся улица перед этим образцовым предприятием общепита была заставлена машинами, многие из них - с областными номерами. Автомобилей было столько, что они запрудили главную аорту города, и вышел бы затор, если бы Воробьев, помышлявший не столько о прошлом района, сколько о его будущем, не распорядился освободить проезд, достаточный для возобновления движения. Гости сидели и стояли, говорили и помалкивали: разогревались в ожидании еды и выпивки. Матвей Исаич сновал между ними проворным колобком, сиял праздничной улыбкой, извинялся за скромность угощения, ссылался на свое убожество и невежество и умудрялся при этом подсчитывать причиняемые ему убытки - если б он этого не делал, их было бы вдвое больше. Зайцев тоже улыбался, но снисходительно и лукаво, все хвалил и сожалел только об отсутствии прекрасных дам - даже осведомился о Наталье Ефремовне, два месяца назад покинувшей Петровское. Ему сказали, что поезд ушел, и он незаметно пожал плечами, будто только оплошность устроителей праздника помешала ему тряхнуть под занавес сорокалетней стариной, удивить всех напоследок новой гранью своего душевного алмаза. В кафе были едва ли не одни мужчины: редко кто был приглашен с женами, а те, что были, хоть и разодетые в пух и прах, не производили (на Зайцева, во всяком случае) необходимого впечатления, да и не мыслили себя иначе как в роли бесплатных приложений к своим супругам: в руководстве района женщины как самостоятельные единицы представлены не были. Что до обеда, то он удался на славу: Лукьянов не дважды и не трижды гонял для этого в область, и Матвей Исаич не упал лицом в грязь, а нанял каких-то особенных, одному ему известных поварих и умелиц. Воробьев чувствовал себя хозяином положения. Пока Зайцев досиживал за столом в обществе двух-трех человек, с которыми он не знал уже о чем разговаривать, Егор Иванович расположился в предбаннике, сел под фикусом и начал приглашать к себе тех, кого наметил заранее или назначил к тому в ходе праздника. Шла вторая половина вечера, и Зайцев, после всех произнесенных в его адрес славословий, приветствий и пожеланий, на глазах тускнел и улетал в прошлое: как душа покойника, перехваленного на поминках - Воробьев же соответственно, как на качельной доске, поднимался высоко кверху. Он послал за Пироговым. Тот беседовал в это время с предрайисполкома Синициным: просил о штакетнике, которым хотел огородить свой участок - вместо кое-как натыканных кольев, плохо связанных между собой и не представлявших собой преграды для злоумышленников. -Садись,- пригласил его Воробьев и показал на кресло, только что освобожденное директором районной библиотеки, который впервые и неизвестно как попал на подобное сборище - теперь только выяснилось, что по личному указанию Егора Ивановича. Библиотекарь отошел озабоченный, в тревоге. Воробьев заказал ему какие-нибудь, на его вкус, книги для домашнего чтения: не то вправду приспичило, не то сважничал на новом месте - директор не знал что думать и где раздобыть эти невесть какие книжки. О том, чтоб дать библиотечные, нельзя было и помечтать: настолько они были все потрепаны - даже те, которые не сходили с полок, но еще больше пугало его руководство чтением начальства: высмеет еще тебя, вместе с твоим одиозным выбором... Пирогов занял его место. -Как медицина поживает?- спросил Воробьев: для запуска и для смазки разговора. -Ничего, Егор Иваныч. Лечим население -не жалуется,- и уселся поудобнее - вместе того, чтобы вытянуться в выжидательной струнке, как делали это другие. Воробьев был настроен в этот вечер благодушно: это была если не свадьба, то помолвка с его новой должностью - но способности отмечать чужие вольности не утратил.- Хирургии нет, в область приходится больных возить, но это давняя наша беда, а так - все как обычно...- и глянул исподлобья: что, мол, дальше, но официальная часть встречи на этом не кончилась. -Не оперируете - и хорошо,- сказал неторопливый Воробьев и словно предвосхитил перемены в нашем многострадальном отечестве, тогда только кем-то намечавшиеся:- Ты же за них не платишь? -Могут в дороге умереть,-возразил Пирогов.- Не было еще такого, но каждый раз боишься.(Ничего он, конечно же, не боялся, но так уж говорится в подобных случаях.) -Это как выйдет. Зато не зарежете кого не надо. Слушай,- он перешел наконец к делу.-У меня к тебе две вещи...