-Не совсем,- уклончиво отвечала та.- Просили из области. По звонку из моих мест. К нему я так, для ускорения событий, приехала... Да и самой любопытно стало: захотелось посмотреть, что из себя представляет. Ты меня раззадорила: что это, думаю, подруга моя ездить к нему наладилась. Мы ж, бабы, любопытные: вдруг у другой лучше.
-И как?- машинально спросила Ирина Сергеевна.
-Да ничего... Прямолинейный слишком. Раз и в дамки. В таких случаях говорят - обед без вина: вкусно, сытно, но неинтересно...- Она присмотрелась к Ирине Сергеевне, прищурилась.- Я тебе боль причинила?.. Ты извини: я всех на свой аршин мерю, не думала, что это тебе как соль на рану... Мужиков нельзя одних оставлять - ты что, этого не знала?.. Кому ты вообще верность хранишь?.. Чудная женщина!..
В таких случаях не знаешь, терзают ли тебя нечаянно, из неуместного хвастовства и желания разродиться жгучей новостью, или же из стремления причинить боль, из коварства и злонамеренности. Но Ирине Сергеевне было не до тонкостей: с ней самой творилось нечто невообразимое. Не дослушав Наталью Ефремовну, которая успела замолкнуть и с удивлением ее разглядывала, она, не чувствуя опоры под ногами, заторопилась, пошла в кабинет, вспомнила по дороге, что оставила у больного аппарат для давления, вернулась за ним, взяла его, не заметила сидевшей здесь Натальи, переоделась в ординаторской, вышла из больницы, направилась к шоссе и оттуда дошла не останавливаясь до дома Татьяны: будто забыла на время о том, что переехала в больницу. Там она спохватилась, вернулась - тем же путем и тоже пешком, хотя расстояние было немалое и она, когда жила здесь, обычно голосовала. Дома она так же механически, не отдавая себе отчета в своих поступках, села к столу, попыталась сосредоточиться на чем-нибудь, но ничего из этого не вышло. Тупая, саднящая и бессмысленная боль ныла в ее сердце, ничем не отличаясь от зубной боли, которая так же бессодержательна, не дает покоя, занимает все мысли и не позволяет ни на чем сосредоточиться. Напрасно она уговаривала себя, что не строила никаких планов, тем более далеко идущих, на Ивана Александровича, что он ей не пара и она едва ли не сама его оставила, что отношения их не могли иметь другого завершения - все было впустую: если и можно заговорить боль, то не собственную. Следующие два дня были, слава богу, выходные: юбилеи справляли по пятницам: чтоб можно было отлежаться и выходиться - она просидела и пролежала оба дня дома. Только к исходу воскресенья ее зубная боль в сердце поутихла, унялась, так что она смогла выйти из своей резервации, в которой до того заперлась и откуда оба дня не выходила, хотя ее разыскивали медсестры, которым она снова понадобилась (и, кстати сказать, никому больше: одиночество, когда берется за нас всерьез, в товарищах не нуждается)...
Она пошла по главной дороге поселка. Ей все было здесь знакомо, но она смотрела вокруг себя новыми глазами: будто в первый раз увидела. Жительницы поселка здоровались с ней, она им с задержками отвечала, они замечали состояние ее духа и, кажется, читали ее мысли, которые ей самой были неподотчетны. Она свернула с шоссе и пошла по тропке в степь, к каменному истукану: будто наперед знала, что там станет легче. Первобытная скульптура стояла на месте, только окружена была не желтой, пожухлой травой, как в прошлый раз, а новой изумрудной зеленью. Каменная баба смотрела мимо поселка, в сторону садящегося за степью солнца. От прямого освещения черты ее, в прошлый раз стертые и смазанные, сделались отчетливей, рельефнее, словно ожили: стали хорошо видны низко опустившиеся груди и врытые в землю ноги, а в верхней продолговатой, яйцевидной части прорисовалось подобие лица, грубого, бесформенного и упрямого. Впереди, в направлении ее слепого взгляда, алело, краснело, желтело и голубело закатное небо, и женщина, сама лишенная красок, казалось, любовалась ими: не молилась на уходящее светило, но прощалась с ним, чтоб назавтра увидеть снова. Ирине Сергеевне и в самом деле стало легче: не она одна здесь маялась и томилась - в душевной грозе ее наступило затишье, она вернулась назад в ином, более спокойном и собранном состоянии духа...
Но в тот день она твердо решила, дала зарок: отработать в Петровском положенные два года и вернуться затем на родину.
* ВТОРАЯ ЧАСТЬ *
АЛЕКСЕЙ
29
Алексей Григорьевич появился в Петровском одновременно с новой заразой - но прежде надо рассказать, хотя бы вкратце, о том, что предшествовало им обоим.
Порвав с Иваном Александровичем и решив через год уехать, Ирина Сергеевна внешне мало переменилась и продолжала вести прежний размеренный образ жизни. Инстинкт самосохранения, живущий в нас, в случае моральных потрясений в особенности старается сохранить наружное постоянство и ввести всех в заблуждение. Она и не могла вести себя иначе: не нашла бы сочувствующего слушателя, ей не с кем было поделиться. Она не была ни вдовой, ни женой, оставленной ветреным мужем: это те могут плакаться и жаловаться на судьбу, но супружеская неверность доброй славой у населения не пользуется, он под нравственным запретом - хотя все миновали или могут пройти через его бурные пороги и тихие омуты. Ирина Сергеевна не притязала на иное отношение к себе и ни на что не сетовала - трудно было поэтому вывести ее из застывшего, хотя и шаткого равновесия, но иным это удавалось. Особенно обидны бывают в таких случаях предательства друзей: кого любишь и не можешь не задумываясь списать в убыток. Иван Герасимыч, забывшись как-то, съязвил в ее адрес самым дешевым и плоским образом:
-Что это Пирогов сюда ходить перестал?
Она оторопела, спросила:
-А вы по нему соскучились?
-Да нет...- Он развел руками.- Просто пасся здесь прежде. Торчал как на привязи...
Это была совершеннейшая ложь. Иван Александрович никогда не торчал, как он выразился, в поликлинике, и она к нему не ходила: встречались они как правило на ничейной земле, на нейтральной территории - словно предчувствовали подобные попреки в будущем. Она мельком глянула на него, ничего не сказала, а Иван Герасимыч осекся, поперхнулся собственной дерзостью, поодумался, стал похож на нашкодившего ребенка и весь день потом странно похмыкивал и покряхтывал, тяготясь собственной глупостью, а она еще три дня потом говорила с ним самым официальным образом - потом только смягчилась, вернулась к прежнему тону и то не сразу, а постепенно, уступками и лишь потому, что он сказал это ей с глазу на глаз, без свидетелей...
В июне судили Ивана. Милиция не отстала от него, довела процесс до естественного завершения: действительно, если б он не закончился судом, зачем было затевать его? Приговор, как это сплошь и рядом бывает, был предрешен и согласован заранее: надо было не переборщить с возмездием, но и не оставлять воровство безнаказанным. Вмешательство Ирины Сергеевны в судьбу Ивана не могло иметь никаких последствий: она решалась интригой, в которой были замешаны, ни много ни мало, самые значительные в районе лица, и Лукьянов был среди них за крайнего. Первый секретарь Зайцев никак не мог уйти со своего поста: метил теперь на должность в Москве, а она освобождалась с большим скрипом, с задержками. Его место было обещано второму секретарю, Воробьеву: чтоб старался и работал вдвое, а что дальше было ведомо лишь высшему начальству. Воробьев поверил на слово и с нетерпением ждал отъезда своего хозяина. Проволочки раздражали его, само ожидание и неопределенность положения обесценивали в его глазах фигуру руководителя, не то бывшего, не то нынешнего, и он поднял голову и начал вести себя так, как никогда бы не позволил себе в обычных обстоятельствах. Внимательный читатель должен помнить, что Лукьяновы тесно примыкали к кружку второго секретаря, а Пирогов слыл за человека первого. Зайцев вначале хотел спустить на тормозах лукьяновское дело: оно не стоило выеденного яйца и могло породить ненужные сплетни, но, столкнувшись с нелюбезностью и противостоянием наследника, решил проучить его, наказав одного из его подручных. Областная милиция, знавшая подоплеку дела, устранилась и передала его в район для рассмотрения не по месту совершения преступления (какого, никто по-прежнему не знал), а по месту жительства правонарушителя. Здесь Лукьянова решили отдать под товарищеский суд: это был как бы реверанс в сторону Воробьева - на слух товарищеский суд приятнее, чем суд областной и даже народный. На деле же, хоть он и был товарищеский, ничего дружественного в нем для Лукьянова не было: суд есть суд, как его ни назови, и люди в нем ожесточаются от одного сознания причастности к вершению чужих судеб, прокуроры взывают к мести, а судьи - к нелицеприятности.
