На следующее утро до последней минуты ждал на вокзале Машу. Она так и не пришла. Наверное, мать наказала ее за вчерашнее опоздание, не пустила.

Грустно было покидать родной город.

Вернусь ли?

…По дороге на курсы снова и снова перебирал в памяти все подробности краткого отпуска. Вспоминал пристрастные расспросы отца и соседки о причинах моего приезда. Это еще больше укрепило мою решимость вырваться на фронт, к моим боевым друзьям.

В указанный день представился начальнику штаба курсов полковнику Мееру, вручил ему командировочное предписание, а личное дело оставил пока у себя. Завязалась беседа, я передал ему привет от Мелентьева. Он заулыбался:

– Как же, помню, помню, один из лучших командиров отряда.

Когда шел к Мееру – готов был сразу просить его отправить меня на фронт. И вдруг понял: ничего не добьюсь, начальнику штаба курсов тоже ведь нужно какое-то основание, чтобы меня отпустить. Да и, наверное, подобные просьбы ему не в новинку. Нет, надо действовать как-то иначе.

На следующий день – медицинская комиссия. Прекрасно! Первому же врачу заявил, что у меня давно болит голова после удара при вынужденной посадке.

Не знал, что подобные заявления врачи выслушивали не раз. Сами они решений не принимали, но докладывали начальнику штаба.

При новой встрече Меер приятно улыбнулся, пожал руку:

– Хочешь снова на фронт?

– Так точно, товарищ полковник.

Он немного подумал, полистал лежавшие на столе бумаги.

Я, осмелев, сказал:

– Я один прибыл к вам в звании старшего сержанта. Все офицеры. Я же не имею никакого опыта. Я никогда не был заместителем командира эскадрильи. Меня ошибочно прислали к вам…

– Говорите, ошибочно? – прервал меня Меер. – А если мы вас не отпустим – все равно будете рваться на фронт?

– Буду, товарищ полковник! Сейчас надо сражаться. После глубокого раздумья он произнес:

– Ну что ж, передайте привет Мелентьеву. И скажите, пусть впредь не ошибается…

В эскадрилью я вернулся в разгар сражения на Курской дуге. Мелентьев этому обрадовался: и приказ выполнен, и летчик в боевом строю.

Фашистский фельдмаршал Манштейн сосредоточивал танковую армию в районе Прохоровки. Я отправился в первый боевой вылет после вынужденного перерыва.

Досадно было сознавать, что отсутствовал в начале этой грандиозной битвы, хотелось хоть теперь наверстать упущенное.

Меня поразила битва под Курском. Горели земля и небо. Было такое впечатление, будто нырнул с открытыми глазами в илистое озеро или попал в песчаную бурю. В кабину проникали чад, гарь и пыль. Они лишали возможности искать врага, видеть ведомых и наблюдать панораму развернувшегося сражения.

Вылет прошел без особых приключений, если не считать того, что в воздухе сохранить боевой порядок не удалось – Попов, Мартынов, Овчинников потеряли друг друга и возвращались все на последних каплях горючего. Я, беспокоясь о товарищах, забыл выпустить шасси, стал заходить на посадку. И вдруг вспыхивают ракеты. Ничего не понимая, продолжаю планировать; и тут вижу, как на спину падает финишер и начинает вовсю дрыгать ногами. Я теперь понимаю, чего он хочет, – по газам и на второй круг. И тут с облегчением вижу: на аэродром вернулись все невредимыми.

Наша эскадрилья не имела потерь. Хотя гитлеровцам мы наносили урон ощутимый: уничтожали их самолеты в воздухе и на земле, штурмовали вражеские коммуникации, укрепления.

Фашисты изо всех сил пытались нам помешать. Один массированный налет на наш аэродром чуть не кончился для меня трагически.

Мы дежурили у самолетов. Стоял знойный полдень. Я пошел к бочонку с водой. Только прикоснулся губами к краю алюминиевой кружки – слышу крик техника Мазура:

– Они летят!

Все знали, какой необычный слух у Мазура: он улавливал гул вражеских моторов намного раньше, чем другие.

Я бросился на стоянку. Мне пришлось летать на разных машинах – моя находилась в ремонте с тех пор, как Жиряков в мое отсутствие посадил ее на «живот». Летчики знают, что к любой машине надо привыкать: освоиться, узнать норов – легка или тяжела в управлении, каков мотор, как ведет себя на взлете и при посадке? Самолет, на котором много летаешь, ты чувствуешь, знаешь его возможности.

А сейчас мне пришлось иметь дело с «необъезженным» «ястребком». Заняв место в кабине, я, как всегда, пристегнул только поясные ремни.

Под бомбами начали с Шевыриным взлет. Снова у нас буквально под плоскостями хлопали «лягушки» – специальные бомбы с крыльчатками, взрывавшиеся от прикосновения к чему-либо. Их осколки попали в правое колесо моего истребителя. Но я не прекратил взлет.

Больше никто из наших не смог подняться в воздух. И нам с Шевыриным пришлось вдвоем вести бой над Нижней Дуванкой. В прошлый раз мы разделались с врагом, а как будет сейчас? «Мессеров» штук восемь. Я зашел в хвост четверке. Замыкающий гитлеровец чувствует, что вот-вот будет прошит свинцовой очередью, не выдерживает, ныряет вниз. Остальные трое взмывают ввысь. Мы с Шевыриным за ними. Настигаем, сближаемся. «Мессеры» энергичным переворотом уходят вниз. Мы – следом. Выполняем целый каскад фигур высшего пилотажа. А вокруг все пространство исполосовано шнурами трассирующих очередей. Каждая из них для кого-то предназначалась, но не достигла цели.

Когда гитлеровцы перешли в пикирование, я лег на спину: удерживая самолет в перевернутом горизонтальном полете, стал наблюдать за общей воздушной обстановкой.

И тут подвело мое незнание характерных особенностей машины, на которой я взлетел. Каждый Ла-5 имел свое лимитированное время полета в перевернутом положении, как только оно истекало – подача горючего прекращалась. Разница во времени незначительная, однако незнание ее чревато плохими последствиями.

Я передержал истребитель вверх колесами – мотор показал свой норов. Меня сразу понесло вниз. Пара «мессеров» тут же устремилась за мной. Шевырин отбивает их.

Пытаюсь запустить мотор – ничего не выходит. Немцы поняли это и увязались за нами целой вереницей. Верный мой друг Валентин… Как он управится с этой черной стаей? А мне что делать? Высота тысяча метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность – нет подходящей площадки, да и не дадут фашисты приземлиться. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом находиться – иначе в воздухе расстреляют. Но затягивать чересчур нельзя – можно и не успеть.

Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Высвобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды вздрагиваю, вспомнив, что парашют-то не пристегнул! Вывалился бы из кабины – и поминай как звали.

Скорей обратно в кабину. Но это не просто сделать: сильная воздушная струя так и стремится вытянуть меня из кабины.

Борюсь, напрягаю все силы, и вот снова в сиденье, беру управление, уменьшаю угол снижения, начинаю альвеером подкачивать бензин.

Земля уже близко.

Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессерам» не дает Шевырин – сражается, как лев.

Эх, завести бы мотор!

Знаю, чудес на свете не бывает…

Но чудо свершилось – мотор заработал.

Ну, гады, теперь держитесь! Прижимаюсь к земле. Скорость! Скорость! Резко перевожу машину на горку. Враги, считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валентин быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию, преследуем фашистов, сближаемся…

– Атакуем! – передаю ведомому.

Вырвавшись из беды, я со всей накипевшей яростью всадил в первого попавшего в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор.

В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер» – его подбил Шевырин.

О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки: самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза…