Таким я его видел спустя несколько лет, во время революции 1905-1906, на съездах Союза Полноправия в Петербурге. Принадлежа к Еврейской Демократической группе, основанной им совместно с Л. М. Брамсоном, Г. А. Ландау и др., он редко вмешивался в прения, даже редко сидел в рядах делегатов, а больше ходил между рядами и вел переговоры в кулуарах с единомышленниками или противниками. А между тем он принимал деятельное участие в исполнении решений Союза, особенно в комиссии для расследования октябрьских погромов и в сношениях с заграничными друзьями в деле информации Запада о том, что делалось с евреями в России.
Скоро мы сошлись в одном скромном литературном предприятии: в издании исторического сборника "Пережитое", где ближайшими сотрудниками, кроме Браудо, были С. М. Гинзбург и Ан-ский. Помню несколько заседаний нашего редакционного кружка с участием Браудо, который нес заботы по добыванию средств для издания сборника и сам написал для первого тома большую библиографическую статью. С учреждением Еврейского Историко-этнографического общества (1908 г.) я вышел из состава кружка "Пережитого", но Браудо оставался там, хотя в то же время вместе со мною вошел в комитет нового Общества. Здесь он, впрочем, не был активен и через год ушел из комитета.
Очень часто мы встречались во время нашей совместной работы в журнале "Еврейский Мир" (1908-1909). В нашей коалиционной редакции, где были представлены разные течения: Фолкспартей, Народная группа, сионизм, Браудо был представителем Демократической группы. Он участвовал и в редакционной коллегии, где часто шли партийные споры по поводу той или другой политической статьи, и в секретариате, где нашим больным местом были финансовые заботы. Он сосватал нас с типографией "Общественная Польза", при которой находилась и редакция "Еврейской Старины" в комнатах, выходивших окнами на острый угол Б. Подьяческой {47} и Фонтанки. Помню его тогда, в первые месяцы 1909 года, крайне озабоченным и расстроенным. В нашем кругу шептались о том, что Браудо грозит большая опасность со стороны Департамента Полиции, так как раскрытая тогда афера Азефа заставляла опасаться многих арестов среди "симпатиков" народнических партий, к которым принадлежал и Браудо. Однако гроза прошла, и наш конспиратор успокоился.
У Браудо были большие связи в Петербурге, особенно в академических кругах. Однажды я узнал, что он пытался оказать мне, важную услугу без моего ведома. Это было в конце, 1912 года, когда министерство внутренних дел делало мне большие пакости при возобновлении моего права жительства. От моего адвоката Айзенберга Браудо слышал об этих пакостях и о моем желании получить разрешение на жительство сразу на несколько лет, чтобы не приходилось ежегодно возобновлять мучительное для меня ходатайство. И вот он попросил академика, ориенталиста Радлова поговорить об этом с министром внутренних дел Макаровым. Министр обещал выдать разрешение на четыре года, но не успел он распорядиться об этом, как товарищ министра уже подписал разрешение на один год. Этo очень огорчило Браудо, который хотел избавить меня от мытарств в министерских канцеляриях, даже без просьбы с моей стороны, так же тихо, "конспиративно", как делал добро во многих других случаях.
Памятны мне вечера в "придумских совещаниях" (совещания общественных деятелей с еврейскими депутатами Государственной Думы по вопросам их тактики в парламенте) и особенно в большом Политическом совещании военного времени (1914-16), состоявшем из пленума и бюро. Как часто видел я там А. И. Браудо в поздний вечерний час, иногда после полуночи, взволнованным при голосовании тех или других предложений. Вот он стоит между креслами заседающих, готовый в любой моменте вызвать кого-нибудь из них в соседнюю комнату, чтобы проагитировать его, подсказать ему поправку и т. п. Ведь осуществлять принятые решения приходилось в первую очередь ему, ибо он руководил работою секретарей и переписчиков в бюро нашей организации, при квартире депутата Фридмана. Молчавший {48} во время дебатов в заседаниях Браудо был одним из главных двигателей всего аппарата, вне этих говорилен, в исполнительном бюро.
Пришла февральская революция 1917 года. Засияли хмурые лица ночных заговорщиков еврейского Петербурга, можно было открыто говорить и действовать. Наш тихий конспиратор на время исчезает с моего поля зрения. Но приходит на смену фатальный Октябрь, разрушены наши начинания, опять приходится совещаться, как бороться против контрреволюции слева, против опасностей гражданской войны и еврейских погромов. Помню пасхальный день 1918 года. Мы сидим в квартире сиониста Розова, и Браудо обсуждает совместно с нами план учреждения Еврейского Национального Совета из состава депутатов, избранных в разогнанное большевиками Учредительное Собрание, и делегатов несостоявшегося Всероссийского Еврейского Съезда (ВЕС). Совет учрежден, собирается в течение весенних и летних месяцев, - но хаос большевизма растет и поглощает эту последнюю организацию петербургского еврейства.
Петербург тонет в волнах этого хаоса. Террор, голод, холод превращают город в обиталище пещерных людей. Разбежались близкие друзья, сотрудники, соратники, а оставшиеся ютятся в своих примитивных квартирах, разобщенные, вследствие разрушения способов передвижения. Надолго я теряю А. И. Браудо из виду. Он получил в Публичной Библиотеке пост вицедиректора, но вероятно живет не лучше других пещерных людей бывшей столицы. Лишь незадолго до моего исхода из большевицкого "дома рабства" я встречался раза два или три с Браудо, на помню уже по какому поводу. Перед отъездом я поехал прощаться с ним. Не застал дома, в квартире рядом с Публичной Библиотекой, и оставил ему записку, которая меня самого взволновала. Я писал, что в течение нашей многолетней совместной работы я научился ценить его глубокую преданность нашему народному делу, прямоту и правдивость его натуры. Это было весною 1922 года, когда я прощался навсегда с Петербургом и со всей Россией.
Через два года, когда я жил в Берлине, меня посетили двое гостей из Петербурга: А. И. Браудо и Л. Я. Штернберг. Оба имели какие-то "командировки" с научными целями: {49} иначе их не выпустили бы из советского Ленинграда даже на короткое время. В наших беседах они разделили между собой роли: Штернберг говорил, рассказывал о запустении старого Петербурга, а Браудо грустно молчал. Через несколько дней оба ухали, один в Брюссель на конференции этнографов, другой в Лондон.
Вскоре получилась печальная весть: Браудо внезапно умер в Лондоне от разрыва сердца, сидя в квартире эмигрантской семьи из России. Замолчало и волнующееся сердце этого человека с сомкнутыми устами. Через несколько лет умер в Петербурге и Штернберг, некогда выдержавший сахалинскую ссылку, но не выдержавший моральной пытки современного режима.
С. Дубнов.
{52}
ПОДВИЖНИК
(И. Гессен.)
Среди многочисленной петербургской интеллигенции Александр Исаевич Браудо занимал исключительное положение: он был, пожалуй, самой незаметной фигурой, вместе с тем, самым нужным и единственно незаменимым членом ее.
Еще до образования политических партий в России интеллигенция делилась на различный группировки, между которыми воздвигались высокие непроницаемые перегородки. Каждый имел свое место в одной из таких группировок, и одновременное участие в другой казалось бы неуместным, бестактным.
С оформлением политических партий в 1905 г. наново произведено было как бы генеральное размежевание, после которого никому уже не полагалось вторгаться в пределы чужих владений. Трудно теперь поверить, что даже необходимость защиты профессиональных интересов разбивалась об эти перегородки и заборы, что, например, лишь во время войны удалось объединить повременную прессу в "Общество редакторов" для борьбы с произволом военной цензуры, а "прогрессивный блок" сформировался лишь тогда, когда стихия окончательно овладела ходом событий, и никакой надежды на избежание катастрофы уже не оставалось.
Единственный человек, пользовавшийся изъятием из основного правила интеллигентского общения, был Александр Исаевич. Он нигде не имел своего места, но в е з д е, во всех группировках и партиях, (конечно, исключая несамостоятельные, искусственно питаемые властью), был жданным и желанным, и не гостем, а своим. С первого взгляда представлялось непонятным, почему это так сложилось: А. И. как будто не принимал никакого участия в происходившем вокруг него, оставался бесстрастным наблюдателем. Собрания {52} всегда были шумны и страстны, все спорили, горячились, один А. И. сидел молча - разве изредка вполголоса вставить какое-нибудь беглое замечание - со скорбным изможденным лицом и, часто, закрытыми глазами, из которых, когда он смотрел на вас, излучался тихий успокоительный свет. Но как только заседание кончалось, все спешили обступить А. И., и каждый норовил отвести его в сторонку, что-то шепнуть ему, что-то от него услышать. И тут, хоть его на части рвали, он ни на юту не изменял своей благородной степенности. Каждому отвечал ровным, спокойным, тоже скорбным голосом, никогда - думаю - никому ни в чем не отказывая, меньше всего заботясь о себе, меньше всего щадя самого себя.
