Мы сразу знакомимся с ее самообладанием по отношению к слабохарактерному, неистовствующему отцу и коварной, ядовитой мачехе. Глубокий запас нежности, наполняющий ее душу, обнаруживается в ее прощании с Постумом, в страсти, заставляющей ее мучиться тем, что она не могла подарить ему еще лишнего поцелуя, и внушающей ей упрек Пизанио за то, что он ушел с берега, прежде чем образ Постума скрылся за горизонтом. Во время его отсутствия все ее мысли постоянно заняты им. С твердостью отражает она атаку неуклюжего жениха, Клотена. Затем мы видим ее лицом к лицу с Иахимо, которого сначала она принимает радушно, потом мгновенно догадывается о его намерениях, когда он начинает дурно отзываться о Постуме, затем снова принимает тон царственного достоинства, когда он объясняет, что прежняя его речь слишком смелая шутка, которую он позволил себе.

Затем идут сцены, когда она засыпает, когда она покоится сном, между тем как Иахимо описывает нам пленительную чистоту ее существа, когда она получает письмо от Постума, когда она стоит перед лицом неминуемой смерти, очаровательная сцена, когда она является к своим братьям, летаргия с полным ужаса пробуждением возле мнимого трупа Постума, проклятия, которыми она осыпает Пизанио, как предполагаемого убийцу, наконец, момент встречи - все эти сцены, представляющие собой жемчужины в искусстве Шекспира, драгоценнейшие алмазы в диадеме, блистающей на его челе, сцены, никем и нигде не превзойденные в поэзии всех стран мира.

Он изображает ее рожденной для счастья, но рано привыкшей страдать, поэтому твердой и спокойной. Когда Постума осуждают на изгнание, она покоряется необходимости разлуки; она будет жить воспоминанием о нем. Все жалеют ее; сама она почти не ропщет.

Она не желает зла своим врагам; под конец, когда приносят весть о том, что умерла злодейка королева, она, ради отца, сожалеет о ней, не подозревая, что только эта смерть, смерть отравительницы спасла жизнь ее отцу.

В одном только отношении проявляет она страстность, в чувстве своем к Постуму. Прощаясь с ним, она говорит (I, 1):

Ты должен ехать, я останусь здесь

Всегдашней целью взоров раздраженных.

Останется одно мне утешенье,

Что мир хранит сокровище мое,

Чтоб возвратить ко мне.

На его прощальный привет она отвечает такими словами:

О, не спеши! Когда б ты уезжал

Лишь на прогулку получасовую,

Так коротко мы верно б не прощались.

Он ушел, и она восклицает:

Таких тяжелых мук, как эта,

У смерти нет!

Бранные слова отца она выслушивает равнодушно:

Не сокрушайте, государь, себя

Досадою; она меня не тронет.

Под игом скорби тяжкой и глубокой

Исчез мой страх.

Она отвечает ему лишь восторженным отзывом о Постуме:

Он стоит каждой женщины и, верно,

Меня собой далеко превосходит.

Но страсть ее возрастает после отъезда Постума. Имоджена завидует платку, который он целовал; она печалится о том, что не могла следить взорами за кораблем, на котором он уехал. Она напрягала бы глазные нервы, пока они не разорвались бы. И ей пришлось расстаться с милым, когда ей надо еще было сказать ему столько дорогих вещей: как она будет думать о нем и его просит думать о ней три раза в день, в известный час, как она просит его поклясться, что он не променяет ее на итальянских женщин. Он ушел, прежде чем она успела дать ему прощальный поцелуй в промежутке между двух волшебных слов.

У нее нет честолюбия. Она рада была бы отдать свой княжеский сан за идиллическое счастье в сельском уединении, по какому сам Шекспир теперь томится. Когда Постум простился с ней, она восклицает (I, 1):

...О, когда бы

Отец мой был пастух, а Леонат

Соседа сын!

Иными словами, она желает себе доли, достающейся в удел королевской дочери Пердите и королевскому сыну Флоризелю в "Зимней сказке". В сцене перед появлением Иахимо она говорит в том же духе (I, 6):

Блаженны те, хотя и в низкой доле,

Чьи скромные сбываются желанья

На радость им!

И когда затем Иахимо (маленький Яго) является к ней и начинает чернить перед ней Постума, подобно тому, как вскоре он будет перед Постумом чернить ее, насколько расходятся тогда ее действия с действиями Постума! Она побледнела при входе иностранца. Побледнела только потому, что Пизанио доложил ей о приезде дворянина из Рима с письмом от мужа. Намеки Иахимо на легкомысленное увлечение Постума итальянками встречают с ее стороны лишь такой ответ:

Уж не забыл ли муж мой Британию?

Но когда он принимается расписывать с самоуслаждением распутную жизнь Постума, мало того - осмеливается предложить самого себя как средство отомстить неверному, у нее вырывается один лишь крик:

Эй, Пизанио!

Она зовет слугу; она окончательно разделалась с этим итальянцем. Даже когда она ничего не говорит, она наполняет собою сцену, например, когда лежит в постели в своей спальне, когда читает, лежа в постели, когда отсылает свою прислужницу, закрывает книгу и засыпает. Как верно передал Шекспир атмосферу непорочности в этой спальне уже одними влюбленными словами, вложенными им в уста Иахимо (II, 2):

...О Цитера,

Как можешь ты свое украсить ложе!

Ты - лилия, белее всех покровов!

Могу ль тебя коснуться поцелуем,

Одним лишь поцелуем? Вы, рубины

Небесные, как нежно вы сомкнулись!

Все здесь ее дыханья ароматом

Наполнено.

По всей вероятности, именно эта сцена, подавляющее впечатление, исходящее из самой комнаты, обитаемой избранным женским существом, притягательная сила почти мистического свойства, присущая непорочности в союзе с красотой, - составляет подкладку восторженного упоения, которое ощущает Фауст у Гете, когда входит с Мефистофелем в комнату Гретхен. Иахимо - это влюбленный Фауст и злобный Мефистофель в одном лице. Вопреки различию ситуаций, не может быть сомнения в том, то здесь имело место воздействие одного поэта на другого.

Как бы в восторге перед этим редким созданием Шекспир вновь становится теперь лириком. Через всю пьесу проходит взрыв лирики как благоговейная дань Имоджене. В первый раз в утренней песне Клотена "Чу! Жаворонка песнь звучит, и Феб уж в путь готов" и позднее, когда ее братья, думая, что она умерла, поют над нею свой гимн.

Шекспир впервые показывает ее нам забывшей всякую сдержанность в разговоре с Клотеном. Это в той сцене, где принц осмеливается отзываться в оскорбительных выражениях о ее супруге, имеет дерзость назвать его рабом, нищим, вскормленным крохами двора, мальчишкой, служащим на посылках из-за одежды и пищи и т. д. Тогда она разражается потоком слов таких необузданных, какие обыкновенно произносятся только мужчинами, и таких грубых, что они едва ли уступают словам Клотена:

Презренный, будь Юпитера ты сыном,

А в остальном таким, как и теперь,

То и тогда не стоил бы назваться

Его рабом; и если по заслугам

Обоих вас ценить, высокой честью

Ты был бы облечен, когда бы стал

Подручным палача в его владеньях

В связи с этим страстным порывом произносит она слова, дающие повод к столь смехотворному бешенству Клотена и столь ужасному его намерению, - что старое платье Леоната дороже для нее всей особы Клотена, - слова, над которыми опасный идиот не перестает раздумывать, и которые под конец побуждают его пуститься в погоню за ней.

Новую прелесть и новые ценные свойства души обнаруживает она, когда получает письмо от своего мужа, предназначенное коварным образом заманить ее туда, где ее ожидает смерть. Сначала вся ее мечтательность, затем вся ее любовная страсть вспыхивают и горят чистейшим пламенем. Вот эта сцена (III, 2):

Мой господин письмо вам посылает.

Имоджена. Как? Господин твой? Стало быть и мой!

О, как бы тот прославился астроном,

Который звезды знал бы так, как я

Его письмо: он будущее знал бы.

О боги, пусть, что здесь хранит бумага,