Одинаковое увлечение пьесой Бена Джонсона "Volpone" сблизило, по-видимому, Бомонта и Флетчера. Как только оба познакомились, они заключили такую братскую дружбу и вступили в такое интимное сотрудничество, которое редко в летописях истории. Обри, который сохранил нам несколько анекдотов о Шекспире, описал их сожительство в следующей сильной фразе: "Они обитали вместе, недалеко от театра, оба они были холостые, имели одну и ту же... которую в высшей степени уважали, то же платье, один плащ и т. д." Едва ли можно сомневаться в том, что собственно подразумевал Обри под многоточием, которое включил так стыдливо в текст, тем не менее Чалмерс пытался в свое время заменить его бессмысленным словом "bench", т. е. скамейка. Оба товарища стали в скором времени писать сообща. По-видимому, оба набрасывали вместе план пьесы, а затем каждый отделывал те сцены, которые были по силам его таланту. На это обстоятельство указывает один анекдот, сохраненный Винстенлеем, анекдот, быть может вымышленный, быть может исторический. Однажды оба поэта сидели в таверне, занятые распределением между собой отдельных частей пьесы. Вдруг из их комнаты послышался крик: "Я беру на себя убить короля!" Человек, стоявший за дверью, вообразил, что в комнате сидят политические заговорщики и сделал донос. За достоверность этого анекдота говорит тот факт, как метко заметил Джордж Дарлей, что в пьесе Флетчера "Женоненавистник" подобное недоразумение также ведет к доносу, и что вообще эта пьеса проникнута горькой ненавистью к доносчикам. Прочтите третью сцену первого действия, где дается не очень лестная характеристика их поведения и образа мыслей.

Мы не знаем, как распределили оба поэта работу над драмой "Два благородных родственника", но они, во всяком случае, просмотрели свой труд вместе и старались, по мере возможности, стушевать различие в стиле. Вот почему нам теперь так трудно воздать каждому должную честь, хотя мы имеем и такие произведения, которые написаны ими порознь.

Впрочем, существуют разные признаки, особенно метрического свойства, позволяющие нам разграничить их разнородные таланты. Насколько мы теперь в состоянии судить, Бомонт был в большей степени трагическим поэтом. Его поэтический стиль глубже и полнее флетчеровского. Он не обладал таким остроумием и такой технической ловкостью, но его вдохновение отличалось большей серьезностью, его чувство - большей глубиной, а его изобретательность - большей смелостью. В глазах потомства его хорошенькое личико окружено ореолом страдания. Подобно двум другим выдающимся поэтам Англии, Марло и Шелли, он умер, не достигнув тридцатилетнего возраста.

Бомонт привязался с трогательной искренностью к Бену Джонсону, был завсегдатаем в клубе "Сирена" и воспел происходившие там литературные вечеринки в поэтическом послании, из которого выше мы привели несколько стихов. Насколько страстно Бомонт увлекался Беном Джонсоном, видно особенно из того стихотворения, которое он посвятил автору пьесы "Volpone". Здесь он ставит искусство Бена Джонсона и прелесть его комического стиля выше всего, что было создано для английской сцены остальными поэтами, в том числе, стало быть, также и Шекспиром. В ответ на это послание Бен Джонсон написал свои стихи "К мистеру Френсису Бомонту", где благодарил за посвящение теплым объяснением в любви и заверением, что он "не стоит, в сущности, и самых снисходительных слов", выходящих из-под его пера, что он завидует более блестящему таланту своего друга.

Если верить Драйдену, то Бен Джонсон давал свои произведения на просмотр Бомонту, покуда тот был жив, и всегда советовался с ним о них. Если имена Бомонта и Бена Джонсона соединены таким образом вместе, то имя Флетчера составляет с именем Шекспира другое созвездие.

Джон Флетчер родился в декабре 1579 года в местечке Рей в Суссексе. Он был, следовательно, 15 годами моложе великого поэта, бьюшего, по преданию, несколько раз его сотрудником. Его отец был сначала священником в Петерборо, потом епископом в Бристоле, в Ворстере и, наконец, в Лондоне. Это был красивый, красноречивый человек, любивший пожить и попользоваться всеми благами царедворцев с ног до головы. Все его мысли постоянно были сосредоточены на том, чтобы расположить к себе государя и сохранить его доверие.

В жизни этого человека был один момент, в высшей степени интересный в историческом отношении и исполненный драматического или даже трагического смысла. Он, вероятно, любил в беседах с сыном повторять этот рассказ, производивший глубокое впечатление на подраставшего трагика. Дж. Флетчер был тот священник, который должен был присутствовать при последних минутах Марии Стюарт. Он был, следовательно, не только пассивным зрителем, но и активным участником в эпизоде кончины "шотландской Клеопатры". Когда он пошел навстречу королеве в зале, обитом черным сукном, и предложил ей вместе помолиться, она повернулась к нему спиной. "Мадам, - начал он тихим голосом. - Ее величество королева... мадам, ее величество королева..." - трижды пытался он продолжать, но голос его дрожал от внутреннего волнения. Когда он в четвертый раз повторил эти слова, она прервала его с резкостью - "Господин священник, я католичка и хочу католичкой умереть. Вы напрасно меня мучаете, ваши молитвы мне не помогут". - "Так образумьтесь! - воскликнул он, снова получив господство над своим языком. - Раскайтесь в своих грехах, возложите свои надежды на Христа: он вас спасет". - "Не беспокойтесь, господин священник, я возлагаю свое упование на собственную веру, за которую теперь умираю". - "Мне жаль, - воскликнул Шрусбери, - что вы так преданы папской ереси!" В эту минуту ее дамы сняли медленно вуаль с головы, чтобы не расстроить прическу. Они помогли ей снять длинное черное платье, она стояла перед ними в юбке из пунцового бархата. Они сняли с нее черную кофту, и она осталась перед ними в темно-красном корсаже. Плача, надели они на нее темно-красные рукава и темно-красные туфли. Так стояла эта гордая женщина в черном зале, одетая в пурпурное платье. Это превращение совершилось с быстротой сценической метаморфозы. Дамы громко плакали. Она крикнула им: "Ne criez vous pas, j'ai promis pour vous. Adieu, au revoir!" И произнося вслух молитву, она положила голову на плаху. Конечно, Ричард Флетчер запомнил на всю жизнь как душевную стойкость и непоколебимое мужество, обнаруженное при этом случае великой комедианткой, так и то своеобразное сочетание ужасного с комическим, которое характеризовало последующую часть этого эпизода. Первый удар взволнованного палача был неудачен. Он скользнул по щеке и по платку, которым были завязаны глаза. После второго удара голова повисла только на одной тонкой полоске кожи. Палач перерезал ее обратным движением топора. И Флетчер снова сделался свидетелем превращения столь чудесного, как будто оно было вызвано чародейством. Богатый, но фальшивый головной убор упал с отрубленной головы. Когда королева опустилась на колени, чтобы умереть позорной смертью, она казалась женщиной, обладавшей всей прелестью зрелого возраста. А когда палач показал отрубленную голову небольшой кучке свидетелей, это была голова морщинистой поседевшей старушки.

Кажется, ни один рассказ из всемирной истории не мог познакомить молодого Флетчера нагляднее с ужасами трагической катастрофы, с ужасами смерти, с тем сочетанием возвышенного и карикатурного, которое обнаруживается иногда в важных моментах жизни, как именно этот рассказ, слышанный им от отца и словно посвятивший его в поэты карикатурно-трагических театральных эффектов.

Джон Флетчер воспитывался в Кембридже и приехал в Лондон, по-видимому, раньше Бомонта, чтобы здесь попытать счастье в качестве драматурга. В 1608 году он положил начало своей карьере пьесой "Филастр, или Любовь, истекающая кровью". Шекспир испытывал, вероятно, какое-то особенное настроение, присутствуя при первом удачном представлении этой пьесы. Эта драма должна была ему показаться местами просто отголоском собственных произведений. Принц Филастр находится в таком же положении, как Гамлет, так как и он лишился противозаконно престола, и он объясняется иногда с королем совершенно в стиле Гамлета. Например, в первой сцене первого действия: