Господин Ладмираль с остальными членами семьи проследовал дальше. Проходя по деревне, старый художник снимал шляпу, раскланиваясь с жителями. Чтобы доставить удовольствие отцу, сын делал то же самое. Господин Ладмираль давал пояснения:
- Это мэр. Это вдова лесоторговца. Это господин Турневиль, сын жокея, ты его знаешь.
И Гонзаг, который никого не знал или не узнавал, чтобы сделать приятное отцу, неизменно откликался:
- Вот как? Очень хорошо. Ах да: жокей. Припоминаю:
Его жену Мари-Терез ходьба не утомляла, а лишь навевала скуку. Одетая в неизменный прорезиненный плащ, она обильно потела, но не жаловалась (она никогда не жаловалась). Когда подошли к церкви, Мари-Терез оставила мужчин, чтобы успеть "захватить кусочек службы". Это было частью ритуала воскресных визитов. Отец и сын продолжали путь. Превратившись снова в Гонзага, как всегда, когда он оставался наедине с отцом, Эдуар тащил за собой Мирей, которая пока не просилась на руки. Ей не было скучно, она не спускала глаз со встречной собаки.
- Все так же богомольна? - спросил господин Ладмираль, наблюдая за входившей в церковь Мари-Терез.
- Все так же, - слегка удивленно ответил Гонзаг, ибо не видел причины для того, чтобы религиозные чувства жены изменились со времени их последнего посещения. Но в общем-то ему следовало привыкнуть, что его милейший старый отец часто произносил слова лишь для того, чтобы ничего не сказать.
Мужчины продолжали путь. Эдуар сдерживал шаг, чтобы не утомлять отца. Ему было известно, что тот теперь не может быстро ходить, но не любит, когда на это обращают внимание. Надо было делать вид, будто ты с трудом догоняешь его. Любивший отца Гонзаг Ладмираль старался всякий раз придумывать что-нибудь такое, что могло бы быть тому приятным. Он делал это с большим тактом и весьма изобретательно, проявляя в игре изрядную ловкость. И когда ему что-то удавалось, какое же удовлетворение он испытывал!
Эдуар был сорокалетним, довольно высоким и плотным бородачом, очень черным и очень волосатым. Черными у него были не только борода и шевелюра, но и одежда. А волосатыми не только руки, но, казалось, и все лицо - из-за очень густых бровей и жесткой бороды, состоявшей словно из металлических нитей. Именно благодаря бороде, которую он отрастил, когда был совсем молодым, из желания быть похожим на отца, Гонзаг действительно внешне так напоминал его. В восемнадцать лет не было на свете человека, которого бы он любил и уважал больше, чем отца. И он во всем старался подражать ему: его походке, словечкам, привычкам, взглядам, вкусам и даже странностям. Поначалу господин Ладмираль был польщен и счастлив. Затем втайне смущен. Он думал о своей жизни, которую так испортили его собственные восторги, преклонение, отказ от самостоятельности. И сказав себе: "Нехорошо, когда парень в его возрасте так преклоняется перед своим отцом", он начал спорить с сыном, пытался его рассердить, настроить критически. Тщетно! Гонзаг по-прежнему следовал за ним по пятам, напоминая хорошо выдрессированную собачку, которую уже невозможно сбить с пути. Гонзаг всегда был рядом, и господину Ладмиралю ничего не оставалось, как только пользоваться этой трогательной и обременительной верностью. Но в конце концов он стал отдавать предпочтение дочери, которая в отличие от брата вечно ему перечила. Гонзаг обратил внимание на эту перегруппировку сил и во всем винил сестру. Что отнюдь не вносило ясность в семейные отношения.
Восхищение отцом зашло так далеко, что Гонзаг, primo , стал художником и, secundo , довольно быстро бросил это занятие, несмотря на весьма многообещающее начало. Ибо для него была самой прекрасной живопись отца, и он посчитал святотатством идти по его стопам, будучи уверен, что не сможет стать ему равным. Гонзаг отверг эту стезю, за что отец втайне был ему благодарен. Рассматривая первые эскизы сына, он испытывал легкое беспокойство, подспудно догадываясь, что никогда не смирился бы ни с его провалом, ни с успехом, и опасаясь, с одной стороны, что придется тащить за собой на буксире подражателя, а с другой - что у него появится соперник, по отношению к которому он будет испытывать нечто вроде зависти. Все стало на место, когда Эдуар отправил на чердак мольберт и тюбики с красками, накрыв их большим черным полотном, ибо не был лишен некоторой склонности к патетике. После чего Гонзаг стал служащим колониальной компании. Господин Ладмираль был знаком с ее директором, так как написал однажды его портрет, украшенный огромной красной розеткой ордена Почетного легиона - в те времена их было не так уж много (число розеток с тех пор увеличилось, но размер их остался более или менее тот же).
Когда Гонзаг поступил на службу, господин Ладмираль огорчился, поскольку сын, по его мнению, выбрал себе "торгашеское" занятие. С того дня что-то нарушилось в их отношениях. Ходить на службу было для господина Ладмираля синонимом рабства и убожества. Чем-то столь же безобразным, как для женщины выйти из дому растрепанной или для ребенка играть с детьми на улице. Он, однако, надеялся, что служба в колониальной компании позволит сыну поездить по свету. Гонзаг тоже на это рассчитывал, во всяком случае он тешил себя этим. На деле же, когда спустя три года ему предложили пост в Дакаре, он испугался и отказался. А в качестве предлога выставил нежелание уезжать далеко от стареющего отца. Господин Ладмираль тогда очень рассердился, но не решился высказать свое недовольство, однако Гонзаг все отлично понял и посчитал, что его жертва не была должным образом оценена. Позднее ему снова предложили пост в Африке. Как раз в то время Гонзаг женился и стал именоваться Эдуаром. Он опять отказался, сославшись теперь на свои новые обязанности. Господин Ладмираль с удовольствием воспользовался этим обстоятельством, чтобы во всем обвинить невестку, которая действительно ни за что на свете не согласилась бы пересечь море и жить среди негров.
Господину Ладмиралю Мари-Терез не нравилась. В первую очередь потому, что, когда сын познакомился с ней, она была мелкой конторской служащей. Жениться на работающей женщине означало для господина Ладмираля нечто столь же нежелательное и даже вульгарное, как и самому ходить на службу. Не менее болезненно перенес он превращение Гонзага в Эдуара. Новое огорчение господину Ладмиралю принесло известие о том, что его внуки названы такими убогими, по его мнению, именами, как Эмиль и Люсьен. Позднее, когда для девочки выбрали имя Мирей, он лишь пожал плечами, сказав, что это проявление не просто банальной вульгарности, а вульгарности претенциозной. Мари-Терез больно ранили эти упреки, и она прекрасно замечала, что ее свекор старался не называть детей по именам. Если же он произносил имена мальчиков, то лишь иронически-напыщенным тоном, что звучало насмешкой. Подчас он называл их "Мимиль" и "Люлю", как бы подчеркивая свою непримиримость. В отношении малышки Мирей, которую очень любил, он не проявлял такого занудства и охотно называл ее по имени.
