Я иду по набережной, а шея моя словно парализована поворотом влево, в сторону моря.
Море волнует. А горы? А звездное небо над нами? Почему человека волнует среда его обитания? Волнует, то есть тревожит. Какую тревогу несет в себе для человека окружающая его материя? Тревогу родства?
Протискиваясь в городской толпе, толпой я вовсе не взволнован. Мне нет до нее дела. Но быть у моря и не выворачивать шеи невозможно. Лишь совершеннейший сухарь мог выдумать формулу: красиво-полочное. Напротив! Лишь совершенно бесполезное способно приводить наши души в божественный трепет. Или в сатанинский? Какое состояние моря особенно привлекает взор? Шторм. Что может быть бесполезнее! И если существует сатанинское начало в эстетике, то именно им мы умиляемся пуще прочего. И разве в том не голос смерти? И все мое понимание христианской мудрости не способно опровергнуть того, вызревшего во мне предположения или почти убеждения, что добровольный шаг навстречу голосу смерти есть высшее мужество, на какое способен человек, потому что смерть бесполезна, а только бесполезное прекрасно...
Я ищу нужный мне адрес и обнаруживаю милый коттедж с видом на морской простор. Не успеваю дойти до калитки, как из нее выходит молодая пара, экипированная для морской прогулки. В девушке невозможно не узнать утопленницы, какой она, возможно, была двадцать лет назад. Я уверенно догоняю их.
Равнодушие, с каким восприняты мои объяснения, шокирует меня.
- Лучше бы ей утонуть, - грустно говорит Людмила.
- Пожалуй, - спокойно соглашается с ней ее друг Валера.
Меня приглашают присоединиться к прогулке, и я почему-то соглашаюсь. Впрочем, не почему-то. Мне очень нравится дочь самоубийцы, ее красота трагична, или мне это вообразилось, по сочетание глаз небесного цвета с профилем почти римским, почти идеальным, будто созданным для скульптора и неспособным к беспечной улыбке, а улыбка эта вдруг возникает и преобразует лицо в новое сочетание античности и дня самого сегодняшнего, и я ловлю себя на сострадании, коим буквально захлестнуты мои глаза, я убегаю взглядом в сторону, чтобы сохранить спокойствие души и трезвость сознания. А трезвость нужна, ведь передо мной прекрасное чудовище, разве не чудовищно желать смерти собственной матери. Передо мной поколение, которого я совсем не знаю, и дело не в том, что не каждый способен произнести жестокую или циничную фразу, дело в том, что у этого поколения есть одна общая характеристика, немыслимая во времена моей молодости: уверенность или, точнее, раскованность, я еще не решил для себя, очень ли это хорошо или не очень, но завидую, потому что это неиспытанное состояние и его уже не испытать, ведь в моем возрасте качество внутренней свободы, если оно обретено, не имеет той цены, ибо оно от опыта, оно результат жизни, а не ее изначальное условие, как у них, нынешних молодых. Как много они могут, если умно распорядятся благом, обретенным с рождения или с пеленок, или лишь чуть позже! Что они смогут сотворить и натворить с такой вот размашистостью движений тела и души! Во всем, что они сделают, не будет ни моей вины, ни моей заслуги, с этим поколением мои дороги не пересекались.
Выходим на берег. Людмила впереди, мы сзади, как пажи морской царевны. Море стелется ей в ноги, холуйски пятясь в пучину. Она все воспринимает как должное, у нее не возникает сомнения в том, что миллиарды лет формировавшаяся природа дождалась наконец своего часа, часа явления смысла ее формирования и долгого полубытия в ожидании. Предполагаю, что ее, Людмилу, не смущают ни масштабы, ни века. Если вселенная произошла из точки, то и смысл этого происхождения не в масштабах и временах, а в некой точке, которая есть венец всего процесса. Эта точка - она, царица, ступающая ныне по песчаному ковру, а море, целующее ее ноги, трепещет от Крыма до Турции от соприкосновения с венцом бытия.
Она ступает по песку. Ее скульптурная головка благосклонно и горделиво внимает угодливому лепету моря, а мне хочется прошептать ей в другое ушко: "Не обманывайся, глупая красавица, моря как такового не существует, это всего лишь безобразно и бессмысленно огромная куча aш два о, а ты рядом с этой кучей намного меньше, чем лягушка на спине бегемота!" Но я ничего такого не говорю, я просто любуюсь женщиной у моря, и еще мне очень хотелось бы, чтобы не было здесь кого-то третьего, а он есть, он топает рядом со мной с равнодушной физиономией сытого молодого дога...
Катер-катерок радостно вздрагивает внутренностями. Мы уходим в море. Людмила и Валера раздеваются, оставив на своих телах тряпочки меньше фигового листочка. Тела их совершенны, откровенно бесстыдны и демонстративно равнодушны друг к другу. Я не верю этой демонстрации, я вижу в ней извращение...
Микро-кают-компания поражает мое воображение. Микрохолодильник, микротелевизор, микробар, стереосистема с микроцветомузыкой и ложе, не микро, но самый раз для радостей сладких, а как оформлено!
Катер-катерок, сколько же ты стоишь! И почему тебя до сих пор не конфисковали?
На микропалубе уютные лежаки для приема солнечных ванн. На одном Людмила демонстрирует южному небу свои прелести.
Валера за рулем в микрорубке. Никаких шнуров и примитивных стартеров. Изящный ключик на золоченой цепочке с брелком приводит в движение золотой катер-катерок.
Моря, однако же, я сейчас почти не замечаю. Сколь ни совершенна имитация живого, живое совершеннее. И глядя на распластавшееся передо мной совершенство, я отчего-то забываю или стараюсь не помнить, кто она, эта женщина, из какого она мира, что уже было в ее жизни, что еще будет, - и об этом догадываться не хочется. Я более всего хочу, чтобы она не говорила, но она говорит, глядя на меня сквозь ресницы.
- Вы уродливы? Искалечены? Или растатуированы?
- Почему?
- Не люблю шрамы и татуировки.
- А есть мнение, что шрамы красят мужчину, тем более что...
- А вы можете говорить без придаточных предложений? И если у вас нет шрамов и татуировок, можете раздеться и устроиться.
Рядом с ней свободное место. Только на одного человека.
- Я неуродлив и без особых примет, но все же боюсь попортить пейзаж.
- Смотрите, - вдруг говорит она, - сегодня море мраморного цвета!
- Разве? - возражаю задиристо. - По-моему, оно сегодня мыльного цвета, словно вытекло из мировой бани.
Она резко поднимается, брови-стрелы в самое мое сердце.
- Если будете говорить гадости, полетите за борт!
Валера заметно оживлен.
- Уж так прямо и за борт! Я ведь как-никак гость, а не персидская княжна.
- Хамская песня. С детства ее ненавидела. И никакой он не бунтарь, этот ваш Стенька, а просто бандит и хам!
Лично я тоже не в восторге от "донского казака", но все же не спешу соглашаться с Людмилой. Я хотел бы вернуться к интересующей меня теме.
- Между прочим, - говорю, - не мешало бы навестить мать. Нужна масса всяких мелочей, и питание там дрянное.
- А вы откуда знаете? И вообще вы не мент случайно?
Глаза ее холодны и колючи. Я их знаю. Такие глаза бывают у классовой борьбы. Они бесполы, как беспола ненависть.
Про ненависть и спрашиваю:
- ...вы еще так молоды. Откуда она у вас?
- Слишком много чести, чтобы их ненавидеть. Я их презираю!
Но вот тут-то ты меня не обманешь, красавица! Типично уголовное явление: желаемое принимается за действительное. Хотелось бы презрения, но, в сущности, всегда лишь страх и ненависть.
- Я их презираю, - сверкает глазами Людмила, - это самые тупые двуногие. Они думают, что служат закону, а всегда только холуи у тех, в чьих руках пирог! Они все одинаковые. Все! Все! Все! Они нужны, не спорю. Как половые тряпки, как сапожные щетки, сапожным щеткам все равно, кому чистить сапоги. Холуи! И чаще всего продажные, точнее, подкупные. У всех у них своя цена. Один подешевле, другой подороже, но продаются все!
- Так уж и все! - усмехаюсь.
- Если кто и есть некупленный, так это только означает, что ему еще не предложили его цены, или он в академию готовится, или просто трусит брать. Вот таких много. Сами трусят, а представляются как неподкупные. Таких не покупают, таких пугают. Саранча!
