Марина Бонч-Осмоловская

День из жизни старика на БJркендейл, 42

Посвящается Алеше.

В спальне была кромешная тьма, но старик безошибочно ощутил наступление утра. Начиналось оно с того, что у него замерзали глаза. Сквозь сон он ощущал, что к теплым глазам прижаты совершенно ледяные веки, и когда контраст становился невыносимым, он просыпался. Всей душой старик убеждал себя не обращать внимания и уснуть, еще уютнее пристраивался калачиком, стараясь не замечать, как более холодные части прикасаются к нагретым, обжигая их. Спросонок он совершал одну и ту же ошибку: ища где бы отогреть нос, он передвигал щеку на подушке и попадал на участки, осененные замогильным холодом. Оттуда он прытко бежал под одеяло и тут в благодатном тепле испуганно трогал пух на своей голове. Не то поражало старика, что у него мерзла голова, а то, что всякое утро сами его редкие волосы делались ледяными.

Его дрема была воздушна и тревожна. Но если поутру старику удавалось уснуть, ему вновь и вновь снился ненавистный сон: кто-то несет его оттяпанную голову и укладывает в промерзлую яму, ту, что он сам вырыл около ежевичника и не закопал. Голова его лежит и мучается, а потом начинает шевелить волосами, чтобы согреться. Старик в испуге дернул ногой и быстро открыл глаза. И тут раздался ужасный рев.

Соседи на ближайших улицах завели в домах сигнализацию. Может системы были не столь хороши или часто падали ветки, но дома и дополняющие их машины ревели на все голоса днем и ночью, ломая психику начинающих воров и дрожащий сон стариков, которые пугались сквозь дрему и мерзли остаток утра, не умея снова заснуть.

Но сегодня вторник и больше спать нельзя, вторник важный, большой день.

Старик спустил с подоконника подоткнутые шторы и посмотрел в окно. Как обычно стекло было совершенно мокро, в разводах, слезных подтеках и ручьях, сбегающих на дощатый, выкрашенный под красное дерево подоконник. Старик опять пожалел, что не выложил его когда-то хорошим камнем, как он видел на экскурсии в одном замке, ведь его дом, сложенный из полуметровых камней, вполне мог иметь такое редкое украшение, как мраморный подоконник. Ну, да теперь поздно.

Он пододвинулся к стеклу и выглянул на темную улицу. Он очень любил смотреть отсюда, со второго этажа. Перед домом расстилался обширный луг, на нем торчала пластмассовая круглая ваза на одной ноге, треснутая с одного боку. На противоположной стороне лужка, почти на дороге, рос колоссальный клен - его два совершенных ствола несли такую богатую крону, что солнце и в лучшие дни едва прикасалось к глыбе дома кончиками пальцев. Под кленом еще горел старый, густого желтого цвета фонарь. Он почти весь утоп в нижних ветках клена, унизанных огненно-золотой листвой, изнутри сиянием своим усиливая роскошь листьев, все пространство вокруг клена и дорогу, засыпанную праздничным слоем ночного листопада. Старик тотчас определил, что еще ни одна машина не спустилась с верхней части улицы, потому что листья на дороге не были разметены на две колеи. Впрочем, и проехать могло только семь машин. Домов наверху всего было десять, но машины были не у всех.

Главное счастье улицы БJркендейл состояло в том, что она была тупиковой: верхним своим концом упиралась в аббатство, где в толстой стене была мелкая дверка для редких пешеходов. Задняя сторона старикова сада выходила на такую же тишайшую улочку, заканчивающую свой бег у той же стены аббатства, так что уютнее места нельзя было придумать. Сама же БJркендейл находилась в пяти минутах от центра города. Когда-то это был богатый район: огромные, сложенные из камней особняки стояли в обширных садах, даже небольших парках, открывая соседям только кончики печных труб или свет замерцавшего окошка.

Старик смотрел на зелень своего оазиса - он неустанно любил свой дом. Напротив, за каменной стеной и садом еще спал соседский дом. Налево под холмом, прочерченный обычной сеткой дождя, блудливо подмигивал огнями бессонный город. Старик вспомнил о своей важной поездке и засуетился.

Первым делом он протянул тонкую руку к градуснику и выяснил, что в спальне тринадцать градусов тепла. А ведь только вторая половина октября, золотая осень! Для проверки он выдохнул: так и есть - пар валил изо рта! Он решил, что это пожалуй чересчур и натянул на кофту ватный лапсердак. Кое-кто из соседей завел себе систему отопления горячей водой, он заходил к ним и видел, что тепло. Но старик все равно не мог себе позволить топить весь дом, а новым системам, пока они по-настоящему не проверены, он не доверял.

Старик потрусил вниз. Дернул кухонную дверку - та не подалась. Опять отсырела! Он уперся ногами в пол и начал раскачивать ее, беспомощно озираясь и кряхтя. Наконец со страшным усилием распахнул дверь, вышел во внутренний двор и, завернув за стену дома, открыл дверь в туалет. Старик знал, что многие соседи уже сделали туалеты в домах. Лет двадцать пять назад он тоже сделал большой ремонт, но туалет тронуть не решился. Какой смысл менять то, что было всегда?.. Дверь туалета была выкрашена в черный цвет, и в ней была дырка для писем. Старик окантовал эту дырку металлом - почтовый ящик получился красивый. С внутренней стороны туалета к двери был приторочена полотняная авоська, куда и падала редкая старикова почта. Старик жил совсем один и поутру, в полотняном мешочке надеялся найти какое-нибудь письмецо, соединяющее его с миром. Обычно приходили счета за воду, землю, какие-то поборы на полицию. Старику все суммы казались грандиозными. Получив очередной счет, он впадал в отчаяние, с новой силой гадая, где взять деньги, как будто это случилось с ним впервые. Обычно эти терзания заканчивались глубокомысленно-настойчивым шепотом: "Мы стали бедные, потому что всегда платили свои долги".

Сегодня у старика выдался на редкость удачный день. Кроме того, что это был вторник, в его почтовом мешочке лежало четыре письма. Три местных, из разных контор, он сунул их в карман. Последнее - заграничное. Старик уселся на горшок и принялся разглядывать конверт. Толстая белая бумага, в углу удивительные марки. На одной высокие кустистые пальмы между зеркальными небоскребами. Не окна, а все их стены горели синевой, отражая синь высокого неба. На другой марке - океан. Здесь тоже все ярко, но не голубизна полыхает, а зелень прекрасных вод. Белоснежные пески и паруса. Австралия. Письмо от сына.

Старик зажал письмо в руке и поспешил в дом. На полдороге он подскользнулся и, проехав на одной ноге, чуть не рухнул в зеленоватую лужу: здесь, во внутреннем дворике, объемистые плиты разъехались, можно было не только споткнуться, но просунуть между ними палец. Лежали они, несколько вспучившись и подперев друг друга уже последние лет тридцать, и старик даже не помнил, перекладывал ли их кто-нибудь на его памяти. Но хуже было то, что поверхность плит давно покрылась ровным слоем зеленой плесени так же, как мириады оград доброй старой Англии, сложенные из бурого тяжелого камня и тоже покрытые плесенью: стены между двориком и газоном, между газоном и сараем, стены в человеческий рост между соседними домами, между фермами, лугами, полями, лесами... словом всюду, где для них нашлось подходящее место. Старик не замечал эти тяжеловесные корявые нагромождения, сложенные как будто в понедельник с утра после желудочного отравления. Но скользя по гнилостной плесени перед своей собственной дверью, он всякий раз грозил этой плесени разделаться с ней при помощи удушающей химии. Но яд не покупал: он был убежден, что химикалии испортят плиты, те разъедутся и нарушат рисунок и красоту двора.

Старик удержал равновесие, но проехал ладонью по мокрой грязи, измазав плесенью белое письмо. Он уцепился за трубу. Уже который раз он падал на этом самом месте и всякий раз его спасали канализационные трубы, так удачно проложенные не внутри дома, а по поверхности стен. Старик восхищался чисто английской смекалкой, придумавшей такую конструкцию. А эстетическое чувство удовлетворялось тем, что переплетения крашеных труб свисали по крайней мере не по фасаду дома.