Когда я проснулся был уже день и сквозь опущенные шторы пробивались лучи солнца. От ночной феи остался слабый аромат французских духов.

Я встал, опираясь на левую руку, подошел слегка шатаясь к окну и отодвинул шторы. За окном ослепительно сияло солнце и было все так, как полагается во второй половине мая.

Открыв свой крошечный холодильник я с некоторым трудом сделал пару бутербродов с маслом и колбасой, поставил чайник на электроплитку - на кухню идти не хотелось, там обязательно кто-нибудь ошивается, общежитие есть общежитие, хоть и семейное, в восьми комнатах двадцать один человек не считая Женьки Баранова.

Пришел вчерашний доктор, среднего роста, лет тридцати двух, с короткой стрижкой, в джинсовом костюме и дорогих фирменных кроссовках. Его сопровождали большой армированный металлом кейс с хитроумными замками и та же пожилая медсестра, лицо которой выражало тысячелетнюю мировую скорбь по всем ходящим путями неправедными.

Медсестра молча, без суеты, без лишних движений разбинтовала мою руку, скомкав бинты спрятала их в заранее приготовленный новенький полиэтиленовый пакет, положила его в свою сумку и распечатала свежий бинт. Доктор, засучив рукава, протер руки спиртом (умывальника в комнате не было, а светиться в коридоре он видимо не счел необходимым) и внимательно осмотрел рану.

По всему было видно, что он остался доволен осмотром, похлопал легонько по моей кисти, сказав, что все будет нормально и уступил место Мировой Скорби. Надо было видеть, как она меня забинтовывала - начала с руки, перешла на туловище, потом опять на руку, и все это быстро, не туго и не слабо - профессионал высшего класса. Мне показалось, что даже доктор любовался ее работой.

Откуда-то появился небольшой элегантный прибор для приготовления биологически активной воды, доктор обстоятельно объяснил, как им пользоваться и продемонстрировал, налив в него воды из чайника.

Все было очень просто, тем не менее вместе с прибором он оставил отпечатанную на машинке инструкцию.

Потом они оба ушли, пообещав на прощанье заглянуть через пару дней.

Да, подумал с горечью я, если бы в Афгане ребята имели такой сервис.

Я немного почитал невероятно скучнейший новый роман Вел-Бомжа и даже не заметил как заснул.

Меня разбудил Юрка. Он пришел вместе со своей женой, ненаглядной Бертой Францевной.

Юрка женился года четыре тому назад. Он увел Берту из мощного еврейского музыкального клана, был шумный скандал, что же вы хотите: какой-то гой, да еще бывший воспитанник детского дома.

Еще не старого Франца Менциковского чуть инфаркт не хватил, но упрямая серая мышка Берта оказалась непреклонной, как риф в бушующем проливе.

Сейчас у них была уже трехлетняя дочь Зина, названная так в честь Бертиной бабушки, единственного человека, который не отвернулся от нее после скандального замужества.

Маленькая Зина уже немного играла на пианино, и Берта частенько брала ее с собой в школу, где она работала преподавателем музыки. До сих пор Берта была влюблена в Юрку. Когда она на него смотрела, она вся буквально светилась, как новогодняя елка.

Они принесли с собой две сумки с продуктами, Берта, скинув свой плащик горчичного цвета, сейчас же загремела немногочисленными моими кастрюльками и, прихватив из сумки пакеты, умчалась на кухню.

Юрка присел на стул, придвинулся с ним поближе к кровати и, достав из внутреннего кармана пиджака пакет перехваченный резинкой, наклонившись ко мне сказал вполголоса:

- Здесь твои пять штук и на днях принесу ордер на двухкомнатную квартиру на Есенинском бульваре. На твою работу (сторож на стройке) позвонили и сказали, что у тебя бытовая травма.

Он был как всегда уверен в себе. "Посмотрел бы ты не себя там, в лесу", - подумал я, но возбуждающе радостное ощущение того, что у меня теперь будет квартира в хорошем районе, да еще бабки - целых пять тысяч, охватило меня целиком и даже рана казалась теперь пустяковой царапиной, не стоящей внимания.

В распахнутую ногой дверь влетела Берта, неся на прихваченном у кого-то подносе дымящуюся тарелку с пельменями, мелко порезанную селедку, посыпанную сверху колечками лука и обильно политую постным маслом, тонко, очень тонко, как только умеет делать Берта, нарезанный сервелат, обрамленный редиской и целую вязанку зеленого майского лука. Особняком гордо возвышался граненый стакан со сметаной и стоящей в ней вертикально чайной ложкой.

- Берта, ты же меня убьешь окончательно я так и знал, что ты заодно с той доской, которая упала на меня на стройке.

- Ешь, босяк, пока пельмени горячие, знаем мы эти доски, твоя Матильда не доведет тебя до добра, - она вновь склонилась над необъятной спортивной сумкой.

- Постой, Берта, остановись ради Бога, если там попики-лепики, то пусть уж Юрий Михайлович сбегает за той доской, здесь недалеко.

Берта беззвучно смеялась ставя на стол большой пакет с попиками.

Юрка уже открывал нивесть откуда взявшуюся бутылку коньяка Ереванского разлива.

За две недели у меня перебывало множество народу. Приходили даже с работы, двое, один пожилой, вроде сварщик, другой молодой - подсобный рабочий, учащийся какого-то вечернего института, - принесли положенные на посещение больных деньги из профсоюза и, помявшись немного, достали из-за пазух две бутылки "Агдама".

Деньги я им конечно тут же вернул, оплатив тем самым "Агдам", потом позвал Женьку Баранова, составить компанию. Женька тут же развил бурную деятельность, очень оживив обстановку расставил принесенные с собой граненые стаканы, сообразил подходящую случаю закуску, потом еще два раза бегал за вином, так что дорогих гостей я едва выпроводил, расставшись с ними как с самыми близкими родственниками.

Мои дни отдыха по больничному листу, выданному щедрым доктором еще не закончились, когда появившийся хмурый Юрка сказал, чтобы я готовился выезжать послезавтра в указанное место.

Раньше таких коротких перерывов не было и меня это сильно насторожило, но я ничего не сказал - Матильда была уже готова с тех пор как я смог выходить на улицу, к тому же Женька Баранов горел желанием отработать бесконечно занимаемые у меня трояки, что он успешно и сделал, помогая мне приводить Матильду в порядок.

Стена магазина, которая выходила во двор была захламлена ящиками, которые похоже сначала складывали более или менее аккуратно, а потом видно плюнули на это дело и бросали как попало. Остальная, большая территория, примыкавшая к шестиэтажному в четыре подъезда дому была типичной для московского двора: с садовыми скамейками у подъездов, с дежурившими на них старушками - надеждой и опорой московской милиции, - с грязной песочной горкой, окаймленной крошечным барьерчиком, с какими-то полусломанными карусельками, каталочками, лесенками, напоминающие шведские и прочим нехитрым деревянным инвентарем.

С места, где я стоял с Матильдой, мне была видна дверь запасного выхода из магазина и часть улицы видневшуюся через арку, соединявшую магазин и жилой дом.

Я вновь отчетливо представил Юрку в работе.

Вот он в торговом зале, в неизменном синем халате, белой рубашке, темно-вишневом галстуке, сама уверенность и спокойствие, в левой руке раскрытая папка с какими-то бумагами, в правой - паркеровская ручка и небольшой японский калькулятор. Он смотрит на табло, где вывешены списки очередников и марки автомобилей, что-то пишет, что-то считает с сосредоточенным, задумчивым видом.

От толпы страждущих приобрести автомобиль отделяется его подельник и с подобострастным видом обращается к нему. Юрий Михайлович едва удостоив того взглядом, после длительной паузы, что-то коротко, пренебрежительно отвечает (как я от вас устал, господа деревья!).

Подельник с горьким разочарованием на лице отходит от Юрки и приближается к "обрабатываемому" лоху. Он объясняет ему, что за Жигуль надо платить семь с половиной тысяч, а у него, к сожалению только шесть и поэтому, увы, он должен покинуть магазин.