После Клина, утолив любопытство щуплого Бориса, кто я, и к кому еду в Питер, я вновь заснул, удобно устроившись на заднем сиденье.
Когда мы подъехали к Ленинграду я чувствовал себя основательно отдохнувшим.
- Ну, и куда тебе здесь, в Питере? - спросил заметно уставший водитель.
- На Пражский проспект, - и назвал ему номер дома.
Пражский проспект - это единственная улица в Ленинграде, кроме Невского, которую я знал. Там жил майор Ситников, проходивший службу в одно время со мной в Афганистане. Он не был боевым командиром и не руководил операциями, он был ответственным за что-то и сидел за письменным столом в штабе, не пропуская ни одной из молоденьких дурочек, этих ура-патриоток стремившихся в Афган, как мухи на мед, которые все без исключения попадали в сомнительной чистоты постели штабных офицеров. Пусть мои преследователи потрясут эту жирную крысу, потрясут основательно, я нарочно сказал шефу, чтобы тот остановил машину напротив дома, в котором жил майор Ситников, и накинул сверх оговоренной суммы двадцать пять рублей, чтобы он как можно лучше запомнил меня.
Было около восьми часов вечера, когда я оказался на Пражском проспекте с домами-коробками далеко отстоявшими друг от друга.
В мои намерения не входило задерживаться надолго в Ленинграде, я собирался завтра же выехать в Москву и поэтому уже через двадцать минут я был на Московском вокзале, где не преминул убедиться в том, что билетов на Москву на ближайшие десять дней не предвидится. Июнь.
Я поставил сумку рядом с лавкой, на которой мама лет двадцати пяти безуспешно пыталась уговорить трехлетнего мужчину посидеть хотя бы пять минут спокойно.
Попросив маму присмотреть за моей сумкой, я отошел, внимательно оглядывая зал. В одном месте возле двери стоял мужик с дымящейся сигаретой во рту облаченный в черный застиранный или вообще никогда не стиранный халат и сандалии на босу ногу. Ему можно было дать и сорок и семьдесят лет. На голове красовалась фетровая шляпа с обрезанными полями, лишь напротив рыхлого сомнительного цвета носа на шляпе от полей был оставлен небольшой прямоугольный полуостров, исполняющий обязанности козырька.
Я уверенно направился к нему и, вежливо поздоровавшись, протянул ему двадцать пять рублей:
- Слушай, отец, возьми один билет на Москву, на завтрашнее утро, без сдачи.
Деньги исчезли в его пятерне с огромными густо поросшими рыжей порослью пальцами, он отделился от стены и молча скрылся за дверью. Я уж грешным делом подумал "плакали мои денежки", но не прошло и пяти минут, как он появился передо мной, словно джинн из бутылки и протянул билет. Я был очарован этим волшебством, горячо поблагодарил его и, неожиданно для себя спросил:
- Может бутылочку сухенького найдешь?
- Нет проблем, давай пятерку, - сказал он и, получив деньги, вновь дематериализовался, чтобы появиться через десять минут с бутылкой Эрети, завернутой в "Ленинградскую правду".
Поболтавшись на Невском проспекте часа два, я вернулся в здание Московского вокзала и устроился на лавке, две трети которой занимал безмятежно храпевший мужик лет шестидесяти, сдвинув летнюю кепку на нос и обняв одной рукой объемистую сумку. Я последовал его примеру, но заснуть не удалось. Между сном и действительностью лежали бескрайние непроходимые джунгли под названием "Что делать дальше". Свет не проникал в их заросли, не было ни тропинки, ни ориентира.
Везде таилась опасность. Всю ночь я провел в мучительных раздумьях, но так и не сдвинулся с мертвой точки. К утру постоянное чувство тоскливой опасности притупилось. В вагоне, усевшись в кресло, я закрыл глаза, взобрался на борт вертолета с надписью "Будь, что будет" быстро пересек на нем зловещие джунгли, мгновенно уснул и проспал беспробудно до самой Москвы.
На станции метро Комсомольская находясь с краю маленькой, но очень плотной массы состоящей из людей, чемоданов и сумок при входе на эскалатор, я вдруг заметил на встречном эскалаторе Берту с двумя сумками и принял решение попытать счастья у ее костра. Берта по всей видимости ехала к своей бабушке Зине, которая жила в частном доме в Тарасовке.
Я отошел в сторону, чтобы пропустить Берту вперед, двинулся вслед за ней, и, приблизившись к ней, негромко сказал:
- Не оборачивайся, Берта, это я, Вадим, мне с тобой необходимо очень серьезно поговорить.
- Привет, Вадик, почему нельзя оборачиваться, что случилось, позвонил бы или пришел к нам, ты же знаешь, мы с Юрием Михайловичем всегда рады тебя видеть.
Бр-р-р... Меня передернуло от озноба, лишь только я вообразил, как был бы рад меня видеть Юрий Михайлович.
- Все очень серьезно, Берта, но прежде всего я очень тебя прошу не посвящать Юрия Михайловича во все то, что я тебе скажу, это очень важно. Я шел немного сбоку и заметил на ее в меру загорелом лице легкую улыбку:
- Вадик, я все знаю - ты в меня давно влюблен и наконец решился признаться. Правда, Вадик, а?
- Если бы. Если бы все было так просто... - Она выбивала почву у меня из-под ног своими насмешками.
- Ты считаешь это слишком простым для серьезного разговора? - не унималась она.
Мы стояли перед электронным табло расписания пригородных электричек Ярославского вокзала, вокруг нас кипело броуновское движение толпы. Берта стояла с сияющей улыбкой на лице, как будто на табло высвечивалось не расписание ближайших электричек, а по крайней мере анекдоты про Василия Ивановича и Петьку.
- Берта, я говорю тебе очень серьезно, мне угрожает смертельная опасность. Если я посвящу в это дело Юрия Михайловича, он тоже будет в опасности.
Я прошу тебя сделать для меня маленькую услугу: отнеси записку по нужному адресу. И все.
И возможно, что это меня спасет.
Улыбка на ее лице медленно погасла, она заговорила чеканя слова ледяным прокурорским тоном:
- С кем и с чем ты связался, Вадим, и от кого ты скрываешься? От милиции? Ты кого-нибудь убил? Ты что-то украл? И ты хочешь втянуть меня во что-то грязное, зная мое доброе сердце. Это более чем непорядочно с твоей стороны.
Она повернула лицо в сторону платформ, словно сосредоточенно размышляя, на какой электричке ехать. На ее лице прочно обосновалось хмурое недоброжелательство.
Я проклинал себя за то, что обратился к ней. Она тысячу раз права. Как это вообще могло придти мне в голову?
- Берточка, ради Бога, прости меня. Прости. Ты так всегда была добра ко мне, может быть как никто другой. Это чисто импульсивный порыв. Ну как у маленького ребенка попавшего в беду и знающего, что его выручит только мама, выручит и поймет. Хотя я никогда не знал, что такое "мама", но я думаю это то, что я испытываю к тебе, когда ощущаю твою теплоту и заботу.
Прости меня за то, что я оказался такой свиньей и чуть действительно не впутал тебя в свою черную беду. Берта, клянусь, что до конца своих дней буду испытывать жгучие угрызения совести. Прощай, спасибо тебе за все и в том числе за хороший урок.
Я повернулся в сторону метро, намереваясь как можно быстрее покинуть позорный столб, как за спиной услышал разъяренное "стой" и отчетливое ругательство на идиш.
Часть толпы схлынула на Монинскую электричку, объявленную электронным табло, броуновское движение несколько замедлилось, чтобы через несколько минут возобновиться с еще большей силой.
Берта поставила подхваченные было сумки на землю, отвернулась от меня в сторону табло и, когда я приблизился к ней, спросила:
- Что ты хочешь, чтобы я сделала для тебя?
- Нужно сходить по одному адресу с моей запиской и принести ответ. Честно говоря я не очень надеялся не этот вариант, но пока у меня другого не было.
- А что ты хочешь чтобы они для тебя сделали? - Ей, конечно, нужно было все разложить по полочкам.
- Берта, может ты все-таки бросишь это дело? Мне нужно только чтобы ты отнесла записку и принесла ответ. Зачем тебе какие то подробности? Зачем забивать себе голову?
Берта была непреклонна:
