"Помню 1918 год, когда самодовольная немчура грабила моих односельчан и издевалась над ними. Сейчас я вновь вижу пылающую в огне родную Белоруссию. Но теперь мы не те, какими были и восемнадцатом. Подавишься, проклятый враг! Нас миллионы. Мы бессмертны. Мы не сложим оружия пока гитлеровцы на нашей земле!"

Я листаю страничку за страничкой. Неожиданно встретил стихи:

На отдыхе, в бою

Носил я карточку твою,

С ней вместе в бой ходил,

Отчизну защищая

И клятву верности хранил,

Моя ты дорогая. 119\

Эти чистые строки, написанные в минуты душевного откровения, Осипов посвятил своей любимой дочурке. В другом стихотворении он говорит: "Тот, кто верит в русскую силу, кто шагами измерил землю родную, никогда не будет побежден!" Хорошо сказано!

Прочитана последняя страница. Дневник только начат, но производит большое впечатление. Кладу его на место. Осипов и Дубенец продолжают спать.

Я тоже закрываю глаза, стараясь уснуть. Но, видимо, нервное напряжение сильнее сна. Полежав еще около часа, встал, умылся, надел китель и вызвал командиров и политработников.

Когда все собрались, очистил квадратный участок земли от листьев ч веток. Палкой начертил план населенного пункта Журавы, о котором имел точное представление благодаря подробному докладу Осипова и Дубенца.

- Атакуем деревню двумя отрядами. Один будет в резерве.

Каждому командиру дал конкретное задание, указал, где и какими силами наступать. Атаку назначил на пять часов утра. К двум часам ночи подразделениям надлежало занять исходное положение.

Затем направился к генералу Степанову. В последние дни он плохо себя чувствовал. Разыгралась старая язва желудка. Нужна была диета, а как ее соблюсти в наших условиях? Степанов спасал себя лесными ягодами, заваренными в кипятке, и киселями, которые из тех же ягод готовила ему заботливая Елизавета Ершова.

Когда я подошел к нему, генерал лежал на земле скорчившись. Его одолевал очередной приступ.

О своей тяжелой болезни он мне ничего не говорил. Узнал я об этом недавно от других и только тогда понял, что это мучительная болезнь сделала его раздражительным, порой не позволяла здраво осмыслить происходящее. Сейчас я глубоко сочувствовал Степанову и в душе сожалел, что так резко разговаривал с ним при первой встрече.

- Как, старина, дела?

- Плохи, Иван Васильевич. Думаю, здесь и помирать придется. Найдется какая-нибудь чернильная душа и запишет в донесении: генерал Степанов умер тогда-то, не в бою погиб, а умер бесславной смертью.

- Зачем городишь такую чепуху? Немцев бить надо, а он о смерти толкует. Рановато, друг. Давай лучше о жизни поговорим. Будем надеяться, что хворь пройдет, ведь боль всегда уступает место покою.

- Это-то верно. Но мне, пожалуй, пора подводить черту.

Стараюсь отвлечь генерала от грустных мыслей. А ничто не действует. Со лба Степанова стекают струйки пота, больной через силу стирает их вялой рукой.

За последние два дня генерал резко сдал и стал походить на глубокого старика. Глаза его потускнели, лицо приобрело пепельный цвет, разговаривает он с трудом. Ему необходима квалифицированная медицинская помощь, нужен врач. А где его взять? Мы делаем все возможное в наших условиях, чтобы как-нибудь облегчить человеку страдания. Но лес и плащ-палатка не могут заменить госпитальной койки. К тому же нам нельзя долго сидеть на одном месте, приходится продвигаться к линии фронта. Правда, если Степанов не может идти, его осторожно переносят на плащ-палатке. Однако и такие передвижения отражаются на здоровье.

Наша беседа явно не клеилась. Поэтому я обрадовался, когда Крицын предложил:

- Товарищ генерал, может, чай приготовить? Адъютант быстро развел небольшой костер, по обе стороны вбил сучковатые палки, положил перекладину и повесил котелок с водой. Вскоре она закипела. Крицын бросил туда горсть ягод, и вода приняла темно-коричневую окраску. Затем налил кипяток в две кружки. Одну поставил около Степанова, другую протянул мне. Из полевой сумки достал кусок сахару и ловко расколол его пополам.

- Как говорили в старину: чай Высоцкого, а сахар Бродского,- едва слышно произнес Степанов, и губы его чуть-чуть улыбнулись.

- А у нас, брат, чай лесной, а сахар запасной. В ответ Степанов что-то еще пробормотал, сделал несколько глотков, потом протянул кружку Крицыну и закрыл глаза. Ему трудно было даже говорить.

Я отошел от генерала, угнетенный его видом и удрученный сознанием, что бессилен ему помочь.

Точно в назначенное время два отряда, которым предстоял бой за Журавы, заняли исходные позиции на опушке леса. Начальник штаба подполковник Яблоков докладывает, что в боевую готовность приведен и третий отряд. В случае надобности он придет на помощь.

Вместе с Яблоновым, Стрельбицким, Осиновым и еще несколькими командирами обходим подразделения. Отрадно, что везде царит наступательный дух. Слышны меткие шутки. Кто-то вполголоса напевает злые частушки о Гитлере и его грабьармии.

В стороне от других два бойца. Они так увлечены разговором, что не заметили нас.

- Эх и соскучился я по своей,- говорит один.

- А хороша она? - в шутку интересуюсь я. Боец вскочил, привычным движением расправил сборки на гимнастерке, взял под козырек и гаркнул:

- Так точно, товарищ генерал, жена у меня замечательная.

- Как ваша фамилия?

- Красноармеец Морозов.

- Не торопитесь домой, товарищ Морозов. Мы еще в Берлине не были. Там, если пожелаете, мы вас на немке женим.

- А по мне, товарищ генерал, лучше моей Ольги нет. Не знаю, какие там красавицы в Германии, а только глаза б мои на них не смотрели. Знаете, как узнал, что идем сегодня в наступление, на сердце легче стало. Прямо скажу умирать неохота. Может, и меня в той деревне смерть ожидает. Но не о ней дума моя сейчас. Авось мимо пройдет. А вот руки чешутся. Не терпится фашистов бить. Я, товарищ генерал, так думаю, ни один патрон зря не выпущу. Стрелять немало приходилось: и на Халхин-Голе, и когда на карельском фронте воевал, и теперь уложил нескольких гитлеровцев, так что глаз наметан.

- Зря хвалишься, Серега, курицу и ту боишься зарезать,- подшутил над бойцом товарищ.

- Чудной! Ведь то птица, благородное существо, а это фашисты...

Я пожелал бойцу успехов и приказал после боя явиться ко мне и доложить, скольких гитлеровцев убил.

- Есть, товарищ генерал. Непременно доложу. Когда мы распрощались, я подумал о том, как хорошо, что бойцов, подобных Морозову, у нас много. От одной этой мысли на душе стало легче, появилось еще больше веры в благополучный исход предстоящего боя...

С нетерпением поглядываю на циферблат часов. Последние минуты перед боем кажутся бесконечными. Все проверено. Все готово. Точно в пять ноль-ноль даю ракету.

Подразделения одновременно вышли с опушки. Когда уже почти достигли дороги, контролируемой гитлеровцами, послышались редкие выстрелы. Тут же наши пулеметы открыли огонь и заставили врага замолчать.

Первым на окраину деревни ворвалось подразделение капитана Баринова. Гитлеровцы успели открыть артиллерийский огонь, но паши бойцы уничтожили орудийную прислугу, и пушки замолчали.

Полтора часа продолжался ожесточенный бой. После упорного сопротивления враг был смят. Он потерял только убитыми более двухсот пятидесяти солдат и офицеров.

Мы захватили богатые трофеи: свыше ста легковых и грузовых автомашин, около пятидесяти мотоциклов, несколько орудий разного калибра и передвижных радиостанций, тысячи ящиков с боеприпасами, склад с продовольствием, а оружия столько, что им можно было вооружить две такие дивизии, как наша.

Правда, и мы потеряли в бою около семидесяти человек. Но разве бывает война без потерь? Склоняя головы над могилами павших товарищей, мы скорбели, но в то же время гордились их подвигами и были глубоко благодарны за тот неоценимый вклад, который они внесли в эту первую крупную нашу победу.

Ко мне подошел боец, который шутил над Морозовым, будто тот и курицу побоится зарезать.