На празднике, который проходил в кабаре, где должны были быть все те, с кем ОН так часто проводил свое время, и о ком постоянно мне рассказывал, все должно было быть сюрпризом. Он так говорил, и настраивал меня. Я боялась чего-то. Наверное, этой неопределенности. Его загадочности, походившей больше на запугивание. Он говорил о чем-то очень невнятно. Бормотал слова о каком-то выборе, о необходимости. Я лишь отрывками усваивала его нечленораздельные размышления вслух. Выбор, необходимость. Он уже превратил меня в часть себя, вернее полностью поработил все то, что когда-то можно было назвать мной. ядом с ним была лишь маска, тело, которое просвечивалось, если рядом был он, -- тела не было видно, а слова, вылетавшие из уст моих, смешивались с уличной словесной кашей. Я часто не помнила имени, которым одарили меня родители. Но я шла за ним. И я подчинялась ему. Кто, как не он. Мне уже все равно. Себя найти мне не удалось, а может, именно, он и нашел меня, и помог найти себя мне. Может быть, то, что произошло со мной, происходит со всеми, кто находит себя?

В тот вечер он кричал на меня, вернее, внутрь меня, скрежетал зубами, размахивал руками, винил и корил себя, глаза, разбросанные, ни о чем не говорили, будто затухали, чудовищное стремление их подбирать и соединять с телом нарушались его криком:

Я же клялся себе, что не стану таким, не застряну в мире обязательств и беспричинного подчинения. Я постоянно вскрывал пороки этого мира и всех его общественных строев, всех тех, кто идет строем. Обрушивался на тошнотворность закабаляющей честь и смелость человека системы законов. А сам... Я плевал в лица жадных работодателей, ненавистников отдельных рас и национальностей. Сжимал пальцы в кулаки, и брел по улицам, ощущая звериное ощущение разрушить все и не оставить ни единой частицы цивилизации, гробящей исконность желаний. Я бросался из стороны в сторону, цеплялся за нужный поступок. И.... что? Подчинялся ли я устоям мира или подчинялся я устоям мироздания? Но чему-то я все-таки подчинялся, и, наверняка, подчинение мое было естественным процессом, на который обрекало меня бесповоротно и безоговорочно бестолковое нагромождение законов и правил, придуманных нашими предками, которые всего лишь "развивались", и нам внушили, что все, что произошло и происходит сейчас, -- это постепенное неотвратимое развитие. Пилой кроили мне голову высказывания политиков, иглами протыкали мне сердце требования террористов. А что сделал я, чем я помог изнывающей планете?????? Задумываясь над своей беспомощностью, я лишь продолжал зарабатывать себе на хлеб, лишь уединяясь в своих письменах, которые хранили в себе революцию, восстание духа, но где они сейчас, мои строки и их почитатели??? Они тоже состарились, и тоже сейчас швыряют кому-то в глаза свою неудовлетворенность, уже изношенную и разлагающуюся на мысли о невкусности пищи, плохой игре футбольных любимцев, задержанием пенсии и слишком высоких ценах на телефонные переговоры, теряющуюся в прогулках по парку и одиноком просиживании на скамейках и разговорах с голубями и уличными псами, сквозящей в едкости высказываний по поводу последних новостей, сыпящихся с экрана постоянно ругаемого телевизора. А может, написать им всем письма, своим коллегам, кто когда-то страдал со мной и выносил тяготы борьбы с закрепощением человеческой личности. А ведь нам тогда казалось, что мы в авангарде человеческого сообщества, что мы достигли осознания чего-то большего, чем счастье... чего-то запредельного.

Я слушала его с невыносимой тоской.

Потом он вдруг изменился, остыл, взял меня за руку и повел на танцпол. Там было полным полно красивых и нарядных девушек и парней. Танцевали, сплетаясь телами. Он радовался каждому лицу, улыбке и рукопожатию, поцелую. Его приветствовали, как самого желанного и родного человека.

Champaign and sex. Roden said it and disappeared in his own thought. He also said one day: stop inanity... and what happened then... Did he find something out of everything?

Кэли уже танцевала с ним, а Ким схватила мои руки и потянула в гущу разгоряченных людей, я ей не сопротивлялась. Ее прикосновения током прожгли мое тело, пропитали его энергией множества тел, соприкасающихся и обостряющих чувствительность, как будто умещаемых полностью в ней, ее хрупком теле. Через какое-то время я потеряла из виду своего спутника. Я никогда не видела такое количество мимолетно счастливых людей, отдающихся своему счастью в своем единении сейчас, забывая о том, что, видимо, еще более неподъемным прессом навалится на их сознания одиночество и мысли об уходе из этого мира, едва наступит их настоящее "завтра". Я никогда не видела, ничего не видела, того, что видели они, что открывало им свои сокровища и таинства. Я читала в их глазах лишь то, что я не в состоянии понять чего-то такого, что дается страданием, что зреет как опухоль, и заражает каждую живую частичку организма. Я готовилась к некоему откровению. Он говорил, что будет сюрприз, и мне не терпелось удивиться чему-то такому, что выведет меня за грань постижимого. Может тогда мне станут понятны некие простые и вечные истины, или я навсегда успокоюсь и с беспечностью смогу относиться к суетности мира.

Обожжено-красный и обнаженно-красный цвет его глаз разъедал мои возможности, шансы вырваться и бежать от, из... куда-то оттуда, где были ОНИ, все, кто уже не мог просто жить в мире, любом, каким бы он ни был, кому нужна была частичка смерти, погруженная в глубину ощущений каждого из них. Я была другой... Была... я говорила себе, что "была". Но не я ли была той до беспамятства испуганной маленькой девочкой, которой предстоял долгий и мучительный путь в сложный бескрайний мир, и столкновения со все более чарующими открытиями. На какое-то мгновение я почувствовала себя сектанткой, отрекающимся от любых традиций изгоем, попирающим мораль иноверцем. Фабрисом, черт возьми; я почувствовала себя, загнанным в угол мечущимся зверем, разрисованной и цветущей антилопой, космической тканью, черной дырой, затягивающей мысли и превращающей их в гигантские сферы и сияния.

Мой маленький мозг, мои неправильные черты лица.

Он завел меня в комнату. Там на циновках сидели разные девушки, каждое лицо жило своей жизнью, но, видимо, прошлой жизнью, давно завершившейся, не оставившей ни одной искры для зарождения нового эмоционального всплеска, их взгляды повисали в пространстве, лишенные смысла, ничего не искали, кроме сосредоточенности на одной всегда бестелесной точке. Я смотрела на их бездейственные руки, безвольные движения пальцев. Жутким было осознавать, что когда-то эти лица светились радостью, а эти руки потопали в жестах и безудержных соприкосновениях с иными материями, телами. Он молча провел меня в центр комнаты, а сам отошел к входной двери. Он пытался не поймать мой недоуменный взгляд. Лишь сказал:

-- Те, кто не выдержал. Я не хотел. Теперь они живут в одном пансионе, им там хорошо. Сегодня они здесь, рядом с нами. Но завтра они вернутся обратно, им будет хорошо. Все с ними будет в порядке.

И вышел. И как будто на закрытой им двери остался отпечаток его силуэта.

Я провела ладонью по лицу девушки, сидевшей в центре комнаты, она недвижимо ощутив, видимо, тепло, несколько покраснела. Я повернула ее голову к своей и впилась в ее глаза, в них странно соединилась умиротворенность и былая утрата слез. Я смотрела глубже, молчание было непроницаемым, и ее глаза исподволь говорили: оставь меня, оставь и пощади. Я освободила руки и резко толкнула ее. Та, повалившись на пол, лишь вздохнула, поднимаясь и принимая прежнюю позу сидячего и соразмерено изучающего некое пятнышко в пространстве фантома. Может быть, она притворялась, и на самом деле, -- это какой-то розыгрыш, но в свете своего перерождения отрицать массовость подобных процессов невозможно. Неужели я превращусь в человека без глаз, без души, но о чем я думала раньше?

Выйдя из комнаты, я попала в круговерть танца, звон бокалов и веселых голосов, и фразы смешивались с искрящимися глазами и серпантином, с ритмами и мелодиями. Я невольно поддалась беснованию вокруг. Мне было приятно тереться о разгоряченные тела молодых людей, девушек, юношей, пышущих свежестью, обволакиваемых вкусными и возбуждающими запахами. Я уже не видела своего искусителя. Не искала его в красочности толпы. Меня брал за руку Фрэнк, мою талию обвивал Лари крепкими, но нежными руками. Шампанское и секс. Это витало в беспорядке залов и комнат кабаре. Кэли обнимала Джорджа, Ким прижималась ко мне. Экзотическое тепло пронизывало тело. Я и Ким соприкоснулись губами, и потом она жадно впилась в мой рот, посасывая мои губы и вылизывая ротовую полость языком. Я крепко обняла Ким, и больше не думала ни о чем, кроме влечения, раскрепощающего внутренние позывы. На барной стойке уже обнаженные тела отдавались друг другу. На танцполе происходили артистичные совокупления в ритм музыке. Я не пьянела от алкоголя. Мне было легко и приятно трогать Ким, засматриваться на любящих рядом. Я не останавливалась: нежность поглаживаний, терпкость поцелуев, упругость сосков, Ким изучала мое тело -- экстаз...