Я смотрел на него и никак не мог понять, что он имеет в виду. От волнения он расстегнул верхнюю пуговичку своей странной рубашки.

- Значит, так, - заговорил он деловым голосом. - Сначала кое-что, что помню из Блока. "Молчали желтые и синие", там... "Под насыпью во рву некошеном" и всякое... По вечерам над ресторанами какой-то воздух дик и глух, и правит окриками пьяными тара-та-там весенний дух... нет, тлетворный дух... Ладно, остальное припомню, а чего не припомню, сам доделаю, дело привычное.

- Но это же будут чужие стихи, - попытался возразить я. - Постой, постой... Ты Ведь даже не помнишь Их точно. Ведь ты испортишь их, испортишь для будущего!

- А, ничего! - махнул он рукой. - Если в наше время мои тексты кушают, то небось ваша публика уж тем более не подавится! - Он взмахнул руками. А дальше, дальше! Я помню, Горький написал "На дне" в девятьсот втором. Но в девятьсот пятом будет революция... первая русская революция, и Горький после нее напишет роман "Мать", который нашумит в народе. Фигушки! Это я теперь напишу "Мать". Ниловна там, Павел Власов, сходки, ведущая роль рабочего класса... А уж позже можно будет "Ночь, улица, фонарь, аптека...", а там и начинать Маяковского, пока он сам не начал!.. - Павел вспотел, раскраснелся. - Деньги, Толя, будем грести лопатой!

- Как же так, - проговорил я растерянно. - Ты же обкрадываешь писателей, присваиваешь себе их произведения...

- Где они, эти произведения? - с жаром воскликнул он. - Нету их! Я напишу, они и появятся! - Он зажмурился от предчувствия успеха. - Какой же я дурак, как же я раньше не сообразил! Только сиди, вспоминай да записывай! А память у меня хоро-ошая...

Я вздрогнул и покрылся гусиной кожей от ужаса перед тем, что может натворить этот странный, беспринципный человек из будущего, которому я так неосторожно подал идею заняться литературой.

- Постой же, постой, - пробормотал я. - Но как же честь, честь русского литератора?! - Как же высокие помыслы, которым служат литература, и таланты, ее рождающие? Как же втоптать в грязь?.. Ведь наше нравственное сознание...

- Да брось ты! - толкнул он меня кулаком в плечо. - До нравственного ли нам сознания? На улице мороз, мы с тобой - два нищих паука, а перспективы открываются такие, что закачаешься! Ох, Толик, даже в жар бросило...

- Да постой же! - почти выкрикнул я. - Как же ты так легко собираешься расстаться со своим временем, со своей жизнью там, в будущем, ведь...

- Да помолчи ты, - перебил он меня. - Чего я там потерял, в будущем? У нас там, знаешь, атомные бомбы. Одну бомбу бросить - и нет никакой Москвы. Понял? Зачем мне все время в страхе жить? Не-ет, не хочу. Что мне там жалеть - тачку свою, "Жигули"? Квартиру однокомнатную? Да я здесь за те же деньги десять карет себе заведу с кучерами, из "Яра" не буду вылазить, с самыми великими людьми дружить! Да я в историю войду, Толик! Что ты-ы!..

Я весь сжался в нервический комок. Мне сделалось дурно, перед глазами поплыли радужные круги. На моих глазах молодой подлец собирался убить великую русскую литературу, и я не мог этому помешать. Не мог! Не мог?..

- Послушайте, Павел, - выговорил я дрожащим голосом. - Вы извините...

- А чего это ты на "вы" перешел? - спросил он настороженно. - Что случилось-то?

- Да нет, я забылся, - быстро поправился я. - Я вот что не могу понять: где же это произошло с торой? Твой переход из будущего в прошлое?

- Где, - передразнил меня Павел. - Если бы я знал. Я сам уже искал, искал это место, только ни черта не нашел. Москва-то переменилась за эти годы, я почти ни одного здания узнать не могу. Вот университет только, Красную площадь с Кремлем, да и то... Ну, теперь-то мне эта улица не нужна, - на лице его расплылось блаженство. - Теперь мне и тут будет хорошо. Писателей на мой век хватит.

- Постой же, - вновь прервал его я. - Мне все же это очень интересно. Неужели ты и вовсе не помнишь этого места? Хоть каких-то примет?

- Примет? - задумался он. - Да вот афишная тумба с цирком Чинизелли... Да-а... Да! Потом там кусок вывески какой-то помню: не то Распопов фамилия, не то Раскоков, черт его знает.

Я сразу сообразил, что это мог быть только магазин колониальных товаров Распопова на Арбате. Я хорошо знал это место, ибо недалеко оттуда скончалась моя мать в доме Кухнарева.

- Павел, - попросил я как можно трогательней и дружелюбней. - Окажи мне такую милость, давай сходим к этому месту, я, кажется, знаю, где это. Ты себе представить не можешь, как я хочу видеть это место, место, где, может быть, состоялся величайший в истории факт: переход человека во времени. Сделай мне такое одолжение.

- Ну хорошо, - согласился он, но с видимым неудовольствием. Вообще, как только пришла ему в голову эта дикая идея, он переменился: чванливость появилась в его движениях, в манере говорить какое-то присутствовало напускное презрение и вялая томность. Этого я не любил в наших начинающих литераторах, а уж в человеке из будущего и совсем никак не ожидал встретить.

Мы вышли на улицу. Уж отзвонил вечерний благовест. Тускло горели газовые фонари, двигались темные прохожие, трусил одинокий извозчик. Я старался смотреть на окружающее как бы глазами человека из будущего. Как, должно быть, грязно и тускло ему казалось у нас, как бесприютно. В окнах домов плавал желтый свет. На углу стоял старый шарманщик, и из дряхлой шарманки его неслась заунывнейшая мелодия. Но воздух и снег под ногами почему-то не показались мне страшными по-зимнему, хотя ноги тотчас промокли и заледенели. Нет, напротив, природа поворачивала на весну! Даже в ветре, пахнувшем из длинной подворотни, был уже запах весны...

Мы вышли на Тверскую и пошли вниз, спускаясь к Охотному ряду. На Страстной площади он задержался, долго глядел на огромный контур монастыря и сказал:

- Году в девятнадцатом тут имажинисты будут шалить с Есениным. Ну что ж, ну что ж, посмотрим... - И он озорно закусил губу.

Он узнал Тверской бульвар, памятник Пушкину и даже некоторые здания. Говорил, что Тверская стала называться улицей имени писателя Максима Горького и чуть ли не вдвое стала шире и выше, смеялся над конкой и все вспоминал и вспоминал новые фамилии русских поэтов и писателей, фамилии мне незнакомые, и одно было отрадно, что в будущем, как видно, русская литература не зачахла, а процветала и набирала силы.