Аркадий. Витюха-Муромец - чувак отличный, на хуй.
Феликс. Ты, блядь, капусту штефкаешь - она же туалетом воняет. И мясо все в капусте провоняло. Сдам я тебя, хохлямундия в Петровку. Или Витюха тебя жить научит, - не вижу я другого выхода.
Аркадий. Ну ты прав, Феликс, о'кей? Я ж тоже понимаю, что эта капуста говном воняет.
Феликс. Говном воняет, а жрешь, как Гаргантюа.
Аркадий. А кто такой Гаргантюа?
Феликс. Охуительно долго объяснять.
Аркадий. Нет, - можешь и не объяснять. Я, может, и не пойму. Я простой человек, Эдмундович, народ. А ты вот пишешь для народа. А когда тебе народ вопрос предлагает, ты занят. Ну хуй ли, блядь: занят так занят. Ты, может, гений народный. У тебя, может, каждая минута - Нобелевская премия. Я понимаю я не обижаюсь. Я простой человек, Феликс Эдмундович. Вам, евреям, бабки надо заколачивать на чуйствах-страданиях простого русско-хохлятского человечка, а тут давай живи-подыхай вечным вохром сторублевым. Когда ты в карты нас, простых людей, шельмуешь, я не меньше обижаюсь, если честно. Но вот конкретно: твои поэмы кому, на хуй, нужны? Сам же говоришь - не печатают. Мне до лампы: это твоя ебическая проблема. Я только не врублюсь - какого ля ты тогда бумагу изводишь? Купил бы лучше у меня птичку Кешу - знаешь, как поет извращенно. Вот он, кенарь-то: махонькая такая пичужечка, а когда поет - вот это искусство валит епическое-ебическое. А вот что твое искусство такое, Эдмундович, я не хуя не чую. Почитать бы хоть дал или объяснил популярно, об чем речь.
Феликс. Интересуешься искусством, Аркаша?
Аркадий. Ну а что я совсем пень-пнем?
Феликс. Да уж объясню я тебе, мальчик, что такое мое искусство. Кто усердно просит, тому дают.
Аркадий. Ну вот - приятно слышать.
Феликс. Я не первый писатель в этом мире, Аркаша. Так?
Аркадий. Так.
Феликс. Ну а ты, стало быть, не первый мудак, кому все эти мои писания, на хуй, обосрались. Так?
Аркадий. Нет, ну Гитлер точно прав был, Эдмундович. Ты на меня, писатель, обижайся не обижайся, а Гитлер прав был абсолютно.
Феликс. Вот и пишу я для того, чтобы таких парашников, как ты, поменьше было.
Аркадий. А я, читатель, говорю, что тебя, Бегена-писателя, давно убивать пора.
Слышен шум машины.
Открой ворота - главный.
Феликс. За твои ворота вохровские мне червонцы не печатают, хохляндия.
Аркадий. Ну, блядь, сука, Абрам-пожарник!
Выходит. Выпускает машину главврача. Заходит.
Ну пожарник жопистый, ты у меня полыхать будешь, я тебе хуй помогу, синагожке.
Феликс. Тебе, чувак, три дня отпуска дают за то, что ты в пожарной дружине числишься. А мне твои епические ворота - хуй с маслом.
Аркадий. За ворота, конопашка, ты мог иметь мое к тебе хорошее отношение.
Феликс. А в гробу мне указалось твое ко мне хорошее отношение, лохачёнок.
Аркадий. Погоришь, Абрамчик - как пить дать погоришь. Пожар-то, он от ветра шибче разгорается. Ты никогда не задумывался, что тебе засветится, если вся эта сифонная гебешная больница заполыхает со всеми людьми, со всей аппаратурой валютно-заграничной?
Феликс. Поджигай. Мне главное из города пожарную команду вызвать.
Аркадий. Ну ты еврей - ты всегда отмажешься, это точно.
Феликс. Рыжий еврей.
Аркадий. Что?
Феликс. А то, что стукачи, убийцы гебешные, что здесь лечатся, в этой секретногебешной лечебнице, пусть горят. Земным огоньком их ошпарить надо, а то ж в аду чертей пересажают, когда, бычары, на Страшный суд явятся. Опытные.
Аркадий. И не ссышь ты мне это все транслировать, Эдмундович?
Феликс. А не ссышь ты это все на ус мотать, Аркаша?
Аркадий. Пацан ты интересный, покалякать с тобой - одно удовольствие. А то ж здесь за двадцать четыре часа бессменных со скуки можно сбрыкнуться. Маринка, пизда, уволилась. Ты Маринке-то хоть впер?
Феликс. Кому хочу, тому я и впираю, коллега.
Аркадий. Вот все вперли Маринке, а ты, коллега, забрезговал. И в этом пункте, Эдмундович, ты от коллектива отошел. Я понимаю - ты медсестричек стерильных в своей трехкомнатной фатере к потолочку за ушки гвоздоточками пришканапачиваешь и жаришь в такой позе во все дырки. Бабушка тебе, говоришь, квартирку по наследству отписала? Грибы твоя бабулька, видно, сильно собирать любила и кушать, как и все бабушки.
Феликс. А если да, то что?
Аркадий. Да просто трудно доказать, что человека предумышленно отравили, когда он бледную поганку схавает.
Феликс. Я полагал, что ты мудак именно такого уровня.
Аркадий. Полагал?
Феликс. Полагал. .
Аркадий. Ну и Госплан.
Феликс. А я о чем.
Аркадий. А теперь, значит, сандалишь стерильных медсестричек, в своей дармовой трехкомнатной хазе пришканапачивая их к потолочку гвоздоточками?
Феликс. Гвоздоточками.
Аркадий. И поэмку пишешь, как бабушку бледной поганкой прибрал?
Феликс. Пишу, Аркаша. Достоевский раз написал такую штучку, а я еще раз пишу.
Аркадий. Ну так позволь мне у тебя спросить, Феликс Эдмундович, великий писатель совейский.
Феликс. Ну-ну.вопросик - пожалуйста. Все вопросики, пожалуйста, к совейскому писателю. Ну.
Аркадий. У тебя писька от ебли не пухнет, Эдмундович?
Феликс. Сократовский вопрос, совдепия, сократовский! Ну и позволь мне ответить по-эпикуровски.
Аркадий. Весь внимание, - отвечай. Ну-ну.
Феликс. Хуй у меня от ебли слюной сперматической исходит - так ему хорошо.
Аркадий. Ну вот просто первый раз я такое еврейское говно в жизни встречаю. Я тебе по дружбе говорю.
Феликс. Ну я тебе давно уже по дружбе сказал, что такого брандсбойдного разговаривающего хохлятского поноса я представить просто себе не мог, что он мог таким смердящим из матери природы высраться.
Аркадий. Тебе, Феликс, жить, - отъебись, на хуй.
Феликс. Тебе не жить?
Слышно поскуливание собак.
Аркадий. Опять все мясо сожрал - собакам не оставил, сука.
Феликс. Чтобы они всю ночь здесь за тебя ворота стерегли, коща ты дрыхать будешь в час ночной не по инструкции?
Аркадий. Ты тоже час ночной не по инструкции кемаришь тебе тоже собаки помочь, если что, смогут.
Феликс. У меня на то пульт противопожарный с сиреной.
Аркадий. Кто из нас говно? К тому же вот Лев Толстой мясо совсем не жрал, а в шестьдесят лет имел стоящий хуй, потому как детей рожал и был, между прочим, оченно великим писателем.
Феликс. И ты вот мясо не жрешь. Почему тогда мудак?
Аркадий. Поговори-поговори.
Феликс. Откуда знаешь, что Лев Толстой мясо не жрал?
Аркадий. Да у нас в таксопарке тоже один писатель пожарником заделался тоже все поэму епическую пишет. Да тот хоть ворота не брезгует открывать - и то хоть от него польза ребятам. И Люське-диспетчеру все вперли - и он впер. А ты? Кончил МВТУ им. Баумана. Получил охуительиую специальность - инженер по космической сварке. Государство на тебя тысячи золотом ухандокало. Нет, сука, захотел стать миллионщиком, Солженицыным. Отзаправил на тот свет баушку, устроился пожарником чтобы не работать, растлеваешь медсестричек, молоко пиздишь, сухофрукты, лекарства; в картишки народ раздеваешь на тыщи, поэму антисоветийскую кропаешь для самолечения души своей испепеленной, - твои слова, я запомнил, на хуй. Нет, ну образ совейского коммуняги, которого надо к стенке. А тебя тут еще стольником государство одаривает. Тебя бы сейчас в урановый забой, ты бы человеком сразу стал. И почему ты до сих пор не в Израиле, Шамирчик? И там ты на хуй кому нужен, пожарник. Поэму там и без тебя писать мудозвонов хватает. Да тебя туда еще хуй пустят. Не, ваше, мне тоже комично. Гебисты в нашей больнице лечатся, а мы с тобой тоже режимники - тоже подписку первому отделу давали о неразглашении государственной тайны, что гебисты у нас здесь лечатся. Косвенная секретность, еб твою мать. У космонавтов, министров, гиниралов, на хуй, и старики свою жизнь доканчивают. Не хотят сами, суки, за предками своими ухаживать. В бледных поганках, небось, бледно разбираются. А простого смертного сюда положат, - жди. А была деревенька здесь когда-то русская - рядом с этим номерным медико-санитарным, отделом. Еб твою мать.
