Огромная по размерам, статья эта мало подходила особенно в качестве передовой, для подпольного издания на папиросной бумаге, предназначавшегося "в принципе" для масс. Во всяком случае эта статья, и по сюжету и по стилю, резко отличалась от другой, написанной мной для того же "Знамени труда" (Октябрь, 1911 г.) - "П. А. Столыпин. Вместо некролога". В этой последней полной мерой была воздана дань отцу военно-полевой юстиции и вдохновителю разгона двух Дум. В ней отдана была дань и дурным образцам традиционной нелегальщины - выспренней революционной фразеологии и нарочито-преувеличенной расценке злодеев и героев, врагов и своих. Когда я писал в этом стиле, я ощущал фальшь не в том, что писал, а как писал. Эта демагогическая вульгарность была характерна для "Искры" и усвоена в известной мере и другими органами, став как бы обязательной для всей нелегальной литературы.

Занятия отнимали дневные часы, свой "час" - вечера - были отведены "потехе". Ходили изредка в концерты с приехавшей в Париж женой, в оперу, в Лувр, ездили в Версаль и Сэн Жермен, бывали и в парижском "Ревю", - остроумие коих, а не только жестикуляцию, могли оценить по достоинству только знавшие в совершенстве французский язык и парижское арго. Я не был в их числе. Навещали мы и друзей, чаще других - фондаминских и Цетлиных, у которых можно было встретить не только эмигрантов, но и наезжавших из России товарищей, литераторов, художников, музыкантов.

У Фондаминских встретились мы в первый раз с Гиппиус, Мережковским и Философовым. Знаменитое трио лично было не слишком привлекательно. Один Философов, эффектной внешности, большой культуры и хорошего воспитания, держал себя просто.

Мережковские же не говорили, а вещали, не беседовали, а пророчествовали и осуждали, ни с кем не соглашались и спорили даже друг с другом публично. Они точно подчеркивали, что они не как все, а - особенные, вне прочего мира, выше окружающих. К простым смертным они снисходили, ничуть этого не скрывая, а как бы жалея о потерянном зря времени. Это не значит, что Мережковских не интересовало многое и самое разное.

Мы были свидетелями живого интереса, проявленного Гиппиус к только что бежавшей с каторги эс-эрке Мане Школьник. Школьник попала в Сибирь за брошенную в черниговского губернатора Хвостова бомбу. Вскинув лорнетку на черной ленте и наведя на Школьник близорукий глаз, Зинаида Николаевна томно вопрошала:

- А как теперь вы, за террор или против него?..

Это был интерес небожителя к антропоиду или к совершенно чуждому существу. Непривыкшая к дискурсивному мышлению, террористка заробела и пыталась уклониться от ответа на нескромный вопрос. Не тут-то было. Изысканная поэтесса продолжала наседать на экзотическую (для нее) разновидность тоже-человека.

Эти месяцы в Париже перед возвращением в Россию были едва ли не наиболее беззаботными за мои взрослые годы. Сердце жило настоящим и в настоящем, да и ближайшее будущее было заманчиво - предстояло возвращение домой и "нормализация" жизни, хотя бы временная. В более же отдаленное будущее я не любил заглядывать: это было бы антиисторично, не соответствовало динамизму эпохи и моей личной психологии. И наступил день, когда истек срок моего вынужденного удаления из России. Мы немедленно уехали в Москву.

На очереди была военная служба. Я не предполагал, что понадобится много труда и усилий, чтобы зачислиться на службу. Самогитский и Ростовский полки, куда я отправился с просьбой о моем зачислении, - отказались наотрез от этой чести. "Послужной список" - аресты и высылка в Нарымский край - никак не располагали к себе полковую канцелярию. Потерпев неудачу в Москве, я решил отправиться в провинцию - в Витебск, где один из моих дядьев занимал видное общественное положение и как будто мог оказать содействие. Но и его связи и влияние, увы, оказались бессильны.

Пришлось прибегнуть к испытанному средству: мамаша съездила в Петербург и через три дня вернулась торжествующая - военное ведомство приказало 35-ой дивизии 17-го гренадерского корпуса зачислить меня в один из своих полков. Этим полком оказался 139-й Моршанский, квартировавший в Егорьевске, Рязанской губернии. И тут полковое начальство не было в восхищении иметь у себя вольноопределяющегося с политическим прошлым, которое на расстоянии рисовалось к тому же в преувеличенном виде. Но делать было нечего - начальство приказало, и я был "вселен".

Егорьевск отстоял всего в каких-нибудь ста верстах от Москвы, но представлял из себя глухое захолустье. В нем насчитывали до 20 тысяч жителей. Достопримечательностью была расположенная рядом мануфактура бр. Хлудовых, в которой были заняты тысячи безжалостно эксплоатируемых ткачей и ткачих. Когда, уже во время службы, приходилось иногда возвращаться в казарму до рассвета, на горизонте маячили симметрично расположенные огоньки в огромных хлудовских корпусах: рабочий день там уже начался.

Полковая канцелярия направила меня в казарму, занятую учебной командой, где готовили будущее начальство из нижних чинов - фельдфебелей и взводных. Во втором этаже громадная комната была отведена под команду вольноопределяющихся. До 40 коек были размещены тесно одна к другой, и немного свободного пространства оставалось лишь вдоль окон, выходивших во двор.

Заведующим командой был поручик Юкавский - классический тип армейского офицера в провинциальной глуши. Он любил выпить, рассказать и выслушать сальный анекдот, царю - слуга, он никак не был отцом солдатам 15-ой роты, откуда был переведен заведывать командой вольноопределяющихся. Внешностью он не выделялся. Но голос его хриплый, даже гнусавый, особенно, когда он его повышал, отдавая команду или распекая провинившегося, заставлял предполагать наличность определенной болезни. Юкавский не успел разговориться со мной, как команда пришла в движение и тут же, вместе с Юкавским, замерла: в помещение входил полковник Кучкель, в ведении коего входил высший надзор за командой.

Полковник вежливо поздоровался со мной, протянул руку, - я был еще в штатском, - и после обмена репликами исполнил монолог, явно заготовленный.

- Вас к нам прислали. (Надо было понимать: по доброй воле мы такого гуся не взяли бы). Нас не интересует, чем вы занимались раньше и чем будете заниматься после. Нас интересует лишь то время, которое вы проведете у нас. Предлагаю вам следующее: пока вы находитесь на службе, вы будете служить и ничем другим не будете заниматься. Это будет хорошо и для нас, и для вас. Если же вы станете заниматься другим, это доставит неприятность нам, но - голос полковника стал крепчать и звучать угрозой - неприятно будет и вам!..

Я молчал. Кучкель вытащил из кармана портсигар, извлек из него папиросу, постучал мундштуком о портсигар и закурил. Он уже овладел собой и снова стал любезен, настроившись на меланхолически-философский лад. Он осведомился, читал ли я Шопенгауэра, и заметил примирительно:

- Ну, как не быть фаталистом. Вот во время японской войны стою я верхом у сопки. Вдруг лошадь требует повода и не успела сделать буквально несколько шагов, как взрыв шимозы!.. Нет, можно быть верующим или неверующим, но нельзя не быть фаталистом...

Как не совсем благонадежному, мне отвели койку рядом со взводным. По другую сторону от него койку занимал "неблагонадежный" по другой части - по трезвости. Это был вольноопределяющийся 2-го разряда, то есть с образованием четырех классов среднего учебного заведения, Скачков. Он приходился племянником известному по японской войне - не с лестной стороны - адмиралу Скрыдлову. Скачков почти ежевечерне напивался. Он показывал мне телеграмму, посланную матери:

- Потерял серебряную траекторию. Пришли пятьдесят.

Окружавшая меня среда состояла из здоровой молодежи, всё больше маменькиных купеческих сынков, малообразованных, но жизнерадостных и в общем привлекательных. Я выделялся среди них не только своим политическим прошлым, но и возрастом, очками и университетским значком, носить который было обязательно. Я был и единственный еврей в команде.