четыре луга. четыре моря.
И деньпроходит, и дарит вечер,
и солнце ляжет на ваши плечи.
Но Тавинат между нами
лежит в заоблачном тумане
как меч на ложе
как шрам на коже
как полуспущенное знамя.
***
У нас цветут фиалки,
Я стал сентиментален...
Они, как томик Грина:
сплошной ультрамарин.
Как ветер их листает!..
Но лишь пора настанет,
из бухт провинциальных
уходят корабли.
Плывут на поиск счастья
поэты и пираты,
Но светит всем им равно
жемчужный Южный Крест.
Они везут в Каперну
кастильские дукаты,
цейлонские гранаты,
эбеновых невест.
В жестоких играх ставят
на черта и на совесть,
когда ж пригонит осень
ихнаконец домой,
на стеклах баркентины
допишутэту повесть
и силуэт Бегущей,
и пена за кормой.
Знакомому, который гуляет
сам по себе.
Мне сказала знакомая кошка,
из зависти, а может, излукавства:
- Ваш муж гуляет по крышам,
я там его видела сегодня.
- Нет. Вы, должно быть, обознались.
Его там быть никак не может.
Ведь ночью все кошки серы.
А он, к тому же, дымчатый с рыжим.
Нет. Вы,должно быть, обознались.
Ведь он из хорошего семейства.
Он спит на пунцовой подушке
и даже мышь поймать не умеет.
Соседская кошка рассмеялась:
(Ах, как смеяться могут кошки!)
и показала из подушечек на лапах
свои опаловые когти.
- Вы говорите, из хорошего семейства?
Да он был найден на помойке:
хозяйка сдуру подобрала,
чтобы стал приличным человеком.
Но он верен своим привычкам
и он гуляет по крышам.
Ах, милочка, он ближе к марту
еще и орет ночами.
Я вернулась. И он был дома.
Он спална пунцовой одушке.
Но бархатная шкурка на лапках
была в росе от странствий по крышам.
Письмо NN**
Ах, Наталья Николавна!
Я, дурак невероятный,
поступая невозможно,
супроть правила,
к вам пишу. Чего же боле?..
Что ж, подсыпьте в раны соли.
Ни судьба, ни смерть- старуха
не исправили...
Ах, Наталья Николавна!
Ах, Наташенька...
Не меняют имя в паспорте
на Сашеньку!..
Что же делать...
И по этому по случаю
проявите снисхождение
к поручику.
Ах, Наталья Николавна,
моя душечка...
Не втыкайте в меня иглы,
как в подушечку.
Черт возьми! Pardon.
Какая вы жестокая...
Пропадай, судьба лихая
и высокая!
Ах, Наталья Николавна!
Перед дверию
вашей
лавры я чужие
даром меряю.
Загоню пистоль в подушки,
выпью вермуту...
Я, увы, не Саша Пушкин
Мишка Лермонтов.
***
...а ноги возлюбленных
на земле стоят
а ноги возлюбленных
купаются в росе
а в облаках торчит
пьяная голова
О, как бы хотелось
стать, как все
О, как бы хотелось
ее укоротить слегка.
Но только мешает
протянутая с небес
такая теплая
ваша рука.
***
Губ мадонны горек сок вишневый.
У тебя намокшие ресницы.
Я держу твое лицо в ладонях,
и оно трепещет, будто птица.
На рассвете простучат подковы,
заорут испуганные чайки.
Но - среди молитв и пустословья
вам, незрячий, посвящу молчанье.
Все стою кленопреклоненный.
Безнадежно свечи оплывают...
Я держу твое лицо в ладонях,
слезы мне ладони обжигают.
***
Спутаны сосен янтарных стволы
мечутся белок рыжие стрелы
и на песках ослепительно белых
серые спят валуны
***
Не плачьте, маленький герольд,
не надо плакать.
Еще оливкова луна
и пахнет медом,
и мы пока бессмертны и,
не зная страха,
мы возлагаем жизни
на алтарь свободы.
И возжигая свечи
среди книг нетленных,
пока мечтаем мы
о жизни настоящей.
Над бухтой чайки,
как седые клочья пены,
и паруса-цветы
не расцвели на мачтах.
А пьяный ветер ворошит костры сирени.
Не капли крови, а роса венчает листья.
И соловей дрожит в черемуховой сени...
И так легко твоей
распорядиться
жизнью.
***
Вы так прекрасны,
что я ослеп
и принял камень
за хлеб
и за воду из родника
принял струйку песка.
- Откуда берутся твои песни, Гино?
- Откуда? - он вздохнул.
Из звона подков, из шелеста сухих
трав на перепутьях, из шороха водяных
струй на прибрежно м песке... И из звона
клинков. Я ведь воин...
На перепутьях
шелест сухих
трав, и черно
небо.
В этих местах
дальних, глухих
я никогда
не был.
Может, напрасны
жертвы и путь,
может, враги
правы?!..
Но не дают
к дому свернуть
пенные струи
Ставы.
Пусть нам сулят
горе и страх,
издавна так
было.
Ноне затем
кровь на клинках
алой росой
стыла.
Если паду
в смертном бою,
это не ради
славы.
Песню мою
пусть допоют
пенные струи
Ставы.
В звоне подков,
в звоне мечей
алым горит
песня.
Сколько времен
и рубежей
нам суждено
вместе?
Голос тугих
струн оборвать,
мертвым упасть
в травы...
Песне из ран
с кровью хлестать
пенной струей
Ставы.
Песня Черного Короля.
Несутся всадники - их не остановить,
не удержать, не убежать, не истребить.
Вскипает зарево багряное во мгле,
и мчится черная погоня по земле.
Несутся стоны и моленья к небесам,
но нет пощады, нет спасенья никому;
и боль и глад и смерть ползут по их следам
и, задыхаясь, люди корчатся в дыму.
Хрипит и бьется, умирая, чей-то конь,
а рядом всадник, запрокинувшись, лежит.
И ясно видно, как ползет по ржи огонь
и тают в ранах наши острые ножи.
Все шире зарево за нашею спиной,
неудержимо мчатся всадники за мной.
У тех, кто видит, застыавет в жилах кровь.
Но я не жертва, я тех всадников король!
На лбу корона - три обугленных зубца
и под конем земля от топота дрожит;
есть плащ и меч, но под короной нет лица,
и оттого уста не произносят лжи.
А по земле - торопится весна.
В стволах деревьев бьет пьянящий сок.
И на обочине зеленая трава
смешно щекочет павшему висок.
***
Я бросаю листья тополиные,
Разнесите весть, что я жив еще.
Разнесите весть на три стороны.
По четвертую мосты взорваны.
***
Время костер погребальный возжечь.
Пусть сгорают
мысли мои в том костре,
и надежды, и даже
солнечных зайчиков легких волшебная стая,
что сорвалась вдруг с серебряной пряжи...
Рядом с мечом тут легло отдохнуть веретенце,
тонкое зеркальце,
нежный серебряный локон.
Что мне вся жизнь моя,
если усталое солнце,
мертвое сердце мое
на кострище высоком.
Зря, не стыдясь, не пугаясь
ни мести, ни божьего гнева,
слал я гонцов на восток. ина юг, и на запах.
Кто мне ответит, куда убежала моя королева
моя королева
ногами босыми по травам несмятым?
Как я хочу перед вами упасть на колени
и по-мальчишечьи плакать и звать,
чтоб проснулись.
Что я еще успею сказать, всходя по ступеням?..
Я люблю вас - очень, очень, очень...
Люблю вас.
Жадный огонь, как щитом, заслонит ваше тело,
но - если голоса хватит в дыму,
