- Этот рыжий - ядовитая тварь, - ухмыльнулся Матэ. - Зато быстрее его только Гнедой Хозяйки. Она как-то сменяла его на сокола. Так прибежал. Оставил сокольничьего с носом.
Имрир почти механически кивнул.
- Я проедусь с тобой немного. Хотя бы до господы на Южном тракте.
- А как же служба?
Матэ вынул из-за пояса грамоту:
-Всю седьмицу я свободен, как ветер!
Имрир не знал, радоваться ему или огорчаться. Бодрость Матэ развеивала печальные думы, но от громогласности болела голова. Он молча влез на рыжего.
- В сумках еда и болты к самострелу.
- Спасибо.
- В городе жарковато.
- Ну и что?
- А хочу перемен.
- А Хозяйка?..
- Она меня послала!
- Боится...
- За тебя, дурья ты башка. Радоваться должен.
Но Имрир не чувствовал радости.
- Что-то не то с тобой.
Имрир попытался вскинуть голову. Она болела, и резало глаза. Он почти не видел дороги. Конь трусил мелкой рысью, и она неприятно отзывалась в голове.
- Что-то ты совсем раскис, парень.
Матэ поддержал его сильной рукой.
Имрир понял, что если бы не это, он очутился бы в пыли под копытами.
- Ездить верхом не умеешь? Солнцем голову напекло? Или захворал?
- Не... знаю.
Имрир не представлял, что так может ослабеть голос. Почти до шепота. И он сам.
- А тут, как на грех, поле...
Имрир проглядел, как Матэ стаскивал его с седла, и только вода, льющаяся из долбленки на голову, слегка привела его в чувство.
- Я... не знаю...
Мысли путались, из памяти проваливались целые куски, и он уже не знал, куда едет и зачем. Он вцепился в руку Матэ и тяжело, с хрипом, дышал. Матэ стащил с молодого мечника кольчугу, растянул завязки рубахи и вылил за пазуху уйму воды.
- Горе ты мое... у тебя лицо серое.
- Серое? - тускло переспросил Имрир. Пришла странная картина: его держат двое с гербом Башни на рубахах, а третий. закутанный в балахон, надрезает ножом руку и втирает в нее пепел. Имрир, маленький мальчик, пробует орать во весь голос и вырывается, а потом всю ночь в холодном поту мечется по постели и стонет так, что пугается сам, до обморока. Эти стоны, взрослые, страшные, похожи на скрип снега в морозную ночь, а по коже тонко вьется серебристый узор. Так проходит... сколько? А потом монах опять втирает в надрез на коже пепел. Но больше ничего не происходит, только долго и нудно болит рука.
Все это было уже. Как давно?
Там огонь светильника резал глаза, и сквозняк раскачивал гобелены.
- Матэ! Не бросай меня!.. Нет, уйди! Это же морна!
В Хатане звонили в колокола. День сменял ночь, и звонари валились с ног от усталости, но все продолжался этот тяжелый, беспрерывный звон.
В столице закрыли ворота и барки на реке спустили яркие паруса.
В Хатан пришло поветрие.
Тяжелый шелк стяга над Ратушей обессилено обвис, блики солнца скользили по серому полотнищу. Взмывали, заслоняя солнце, испуганные голуби и снова тяжело осыпались в пыль. Забившись в узкую тень, вывалив, как флаги, розовые языки, тяжело дышали от жары бездомные псы. Прошла, позвякивая крюками, похоронная команда. Над далеким кварталом взметнулось дымно-оранжевое пламя.
Несмотря на жару, окна во втором ярусе Ратуши - окна со свинцовыми переплетами и мелкими стеклами - были захлопнуты наглухо. В трещинах старого стекла золотом сияло солнце. Проникая сквозь пыль, ложилось бледными квадратами на плиты, на стол, заваленный книгами и свитками. Тут же стояли блюда с остатками еды, тлела сальная свеча. Стулья были в беспорядке сдвинуты и частью опрокинуты, словно из залы совершалось поспешное бегство. По углям в очаге, занимающем торцовую стену, пробегали искры. Воздух был спертый, душный. Со стен усмехались крылатые люди в синих, белых и ярко-алых одеждах. Трое живых людей рядом с ними казались совсем маленькими.
- Хель, ты должна уехать.
Она упрямо помотала головой.
- Хель, скоро может быть уже поздно. Может, поздно уже сейчас.
- Я не для того закрывала город, чтобы нарушать собственные приказы.
Лонк, когда-то прислужник ее отца, а теперь хатанский бургомистр, ожесточенно поскреб рыжую бороду:
- Упрямая дурочка. Думаешь, мы не справимся?
Хозяйка отвернулась к окну.
- Хотела бы я знать... - пробормотала она, упираясь лбом в стекло. Хотела бы я знать, откуда пошла зараза.
- Завезли купцы, - хмыкнул Саент. - Предосенний торг...
Она задумчиво посмотрела на старого друга. Неужели наместничество в болотном Бивресте так затемняет разум? И все же среди всего лохого - хорошо, что он приехал. Саент - человек надежный.
- Объяснение для дураков. Я говорила с соглядатаями. Купцы приехали седьмицу тому, все здоровые.
- Подъезжали еще...
- Здоровее нас с вами.
(Собеседники Хели были, скромно сказать, не маленькие.) Лонк хмыкнул.
- А ведь ты права, Хозяйка, - помрачнел Саент. - Я расспрашивал тоже.
Он хлопнул тяжелой ладонью по столу. Над фолиантами взвилось облачко пыли.
- Поветрие началось в казармах.
- Надо проверить девиц из Веселой Слободы.
- Надо вызвать войска из пригородов.
- Нет.
- Тогда мы скоро останемся без армии.
- Народ рвется из города. До открытого бунта пока не дошло...
- Ночью выловили троих.
- Солдаты валятся с ног.
- Укоротите стражи.
Хель села, отодвинув тяжелый стул, положила голову на скрещенные ладони.
- В городе хлеба на три дня.
- Откройте амбары. Выдавайте даром, но поровну.
- И все же, Хель, - Саент положил ей руку на плечо. - Уезжай. Двуречье не выстоит без тебя.
- Да обойдется без меня Двуречье!
Она подняла на Саента усталые карие глаза:
- Говорят, женщины заболевают реже.
- Увезем тебя силой.
- Попробуйте.
Драпировка качнулась от внезапного сквозняка. Два стражника в бахтерцах швырнули на пол комок лохмотьев - то, что было некогда человеком. Тот с усилием вскинул залитое кровью лицо.
- Кто это?!
В ответ один из стражников выставил на пол шкатулку:
- Он рассыпал в Кузнечной слободе это.
Саент оказался быстрее, подхватил шкатулку каминными щипцами и швырнул в огонь.
- Крикните сменщиков и - в баню! Ни с кем не говорить, ни до чего не дотрагиваться; одежду и латы в огонь.
- А как...
Саент зашипел так., что испуганный латник отскочил.
